Эрленд Лу - Наивно. Супер
– Братьям надо иногда побыть вместе, приятно провести время, – говорит он по телефону.
Такой подход мне понравился. Но Нью-Йорк, наверное, слишком велик для меня.
– Не слишком ли велик Нью-Йорк?
Брат отвечает, что он действительно довольно-таки большой.
Я спрашиваю, не ошеломлен ли он массой впечатлений.
Брат говорит, что нет.
Я спрашиваю, чувствовал ли он себя когда-нибудь ошеломленным и не боится ли он такой возможности.
Он снова говорит, что нет.
Я спрашиваю, не лучше ли нам проехаться по Америке на машине.
– Нет.
Я спрашиваю, нельзя ли мне взять с собой Лизу.
Он спрашивает, кто такая Лиза. Я объясняю.
Он говорит «нет».
Я спрашиваю, не подарит ли он мне «ролекс».
– Нет.
Затем я спрашиваю брата, во что он верит.
– Повтори, что ты сказал, – говорит брат.
– Во что ты веришь? – спрашиваю я.
– Это в каком смысле? – спрашивает он.
– Как «в каком смысле»? Я спрашиваю тебя, во что ты веришь, – говорю я.
– По жизни? – спрашивает он.
– Ну да, – отвечаю я.
– Ты не придуриваешься? – спрашивает он.
– Нет, – говорю я. Он задумывается.
– Я верю в рыночные силы, – произносит он наконец.
– В свободный рынок? – спрашиваю я.
– Да.
– Разве в это стоит верить? – возражаю я. – Наверное, это чушь собачья. Кому нужны твои рыночные силы!
Брат отвечает, что никакая это не чушь собачья.
– Что нет – то нет.
– Ну а еще во что ты веришь?
Он верит в дружбу. Ладно.
Он верит в любовь.
– Это правда? – спрашиваю я.
– Что «правда»? – спрашивает мой брат.
– Что ты веришь в любовь, – говорю я.
– Ну конечно правда! Я говорю ему, что этого я от него не ожидал.
– Так это что-нибудь меняет для тебя? – спрашивает он.
Я говорю, что да.
Я спрашиваю брата, чего в Нью-Йорке больше – содержания или формы.
– Формы, – отвечает брат. А содержание я должен внести в нее сам.
Я спрашиваю его, почему он считает, что поездка в Нью-Йорк пойдет мне на пользу.
Он отвечает:
– Новые места, новые мысли, перспектива.
– Ты уверен насчет перспективы? – спрашиваю я.
– На все сто. Секунда молчания.
Брат спрашивает, удалось ли ему меня уговорить.
– Да, – отвечаю я ему. – Ты меня уговорил.
– Хорошего тебе перелета, – говорит брат.
– Спасибо тебе, – говорю я в ответ.
РЕНТГЕН
Я полечу в Америку.
Я согласился на это.
Я долго гляжу на доску-колотилку.
Взять ее с собой, наверное, означает проявить трусость.
Вряд ли Нью-Йорк самое подходящее место для того, чтобы стучать по колышкам.
Наверное, у Нью-Йоркцев принято как-то иначе давать выход своим эмоциям.
Стоит ли там стучать по доске и изображать из себя круглого дурака!
Но с другой стороны, я ведь не собираюсь изображать из себя умника, которому все будто бы нипочем. Это лучший способ сесть в лужу.
Я пробую доску на вес.
Она почти ничего не весит.
Я же не обязан ее использовать. Зато если она будет лежать у меня в рюкзаке, это придаст мне больше уверенности. Достаточно знать, что она там. А если мне вдруг приспичит поколотить, она будет у меня под рукой.
Можно, конечно, отправиться и без доски, а там, если будет позарез нужно, купить новую. Но это все же рискованно.
Я ведь не знаю, какие позиции у фирмы «Брио» в Америке. Может быть, там вообще нет досок-колотилок. И тогда я рискую, что нечем будет притушить нахлынувшие эмоции.
Кого, спрашивается, я обманываю, оставляя доску дома? Никого, кроме себя самого!
Доска поедет со мной.
Если город, действительно, так огромен, как я себе представляю, то мне наверняка потребуется дать выход лишним эмоциям.
А кроме того, как здорово она будет выглядеть под рентгеновскими лучами в аэропорту! Возьму доску на радость таможенникам.
Я собираю вещи.
Трусы. Носки. Майки. Зубная щетка. Шорты. Фотоаппарат.
Доска-колотилка.
СМЫСЛ
Осталось еще немного времени до отправления автобуса в аэропорт.
Мы с Лизой лежим на траве в Дворцовом парке.
Мы едим блины, которые напекла Лиза.
Я спрашиваю у Лизы, как она думает – будет ли все в конце концов хорошо.
Она спрашивает, какой смысл я вкладываю, когда говорю «в конце концов».
– Если иметь в виду конец в прямом смысле, тогда, конечно, вряд ли все будет хорошо. А вообще это, конечно, вопрос веры, – говорит Лиза. – Верят ведь некоторые, что проживут несколько жизней или что попадут после смерти в какое-то замечательное место. Если же это в том смысле, что со временем, потом, мало-помалу все утрясется, тогда можно сказать, что, вполне вероятно, так и будет.
Разумеется, все зависит еще и от того, что я подразумеваю под словом «хорошо».
Лиза спрашивает меня, что я имею в виду.
Я говорю, что сам не знаю. Я говорю, что, по-видимому, я хочу знать, устроится ли все мало-помалу.
Мне не так уж много и надо. Но я хочу, чтобы мне было хорошо. Я хочу простой и доброй жизни, в которой будет много хороших часов и много радости.
Лиза считает, что это для меня вполне достижимо.
Я говорю, что как-то не могу ничему толком радоваться, пока чувствую, что бытие лишено смысла.
– Слушай, может быть, лучше поменьше думать о смысле? – предлагает Лиза.
– Нет, я так не могу.
– Ну а как тогда быть с дружбой? – спрашивает Лиза. – Для нас с тобой дружба, например, не имеет смысла.
– Верно, – соглашаюсь я.
– Ну вот видишь! – говорит Лиза.
Подъезжает мой автобус. Я фотографирую Лизу ее поляроидом.
Я спрашиваю, будет ли она меня ждать.
Она смеется и целует меня и говорит, чтобы я писал ей открытки.
Я спрашиваю, не надоест ли ей, если я буду присылать по открытке каждый день. Она говорит, что нет. Но просит, чтобы я писал открытки, когда буду в каком-нибудь замечательном месте. Лучше всего – на крышах небоскребов.
Я машу Лизе из окошка в конце автобуса.
И ровно в ту секунду, когда она исчезает из виду, ее лицо начинает проступать на снимке.
Так что я продолжаю ее видеть.
МАНИФЕСТ
Из аэропорта я звоню родителям и сообщаю им, что лечу в путешествие. Услышав, что я собрался в Америку, мама говорит только: «Как интересно!»
– Счастливого пути! – желает она мне на прощание.
Для папы этого мало. Он говорит, что если я согласен подождать часок, то он напишет манифест, чтобы я распространил его затем на улицах Нью-Йорка.
