Наталья Нестерова - Воспитание мальчиков
Единственный продукт, который я не выносила и не выношу до сих пор, — это теплое молоко. Холодное — обожаю. Мама кормила меня грудью до года, потому что когда попробовали ввести жидкую манную кашку, я ее тут же выдавала обратно. В дальнейшем кашу варили на воде, а прохладное молоко я пила из чашки.
Когда я была беременной и заболела бронхитом, пришла врач и сказала, что лекарства мне принимать нельзя, надо пить горячее молоко с медом, маслом и содой.
— Ой, нет! — запаниковала я. — Горячее молоко я не могу пить. Да еще с маслом!
— Девушка, то есть женщина, — строго сказала врач, — подумайте о своем положении, о ребенке и не капризничайте. Есть молоко в доме?
— Есть, — ответил муж.
— Сделайте, как я сказала, и принесите.
Муж благоразумно вместе с чашкой молока, поверх которого плавало желтое пятно, принес и тазик.
— Пейте! — велела врач.
Я закрыла глаза, зажала пальцами нос и выпила. Муж вовремя успел подставить тазик, в который вернулось молоко с маслом.
— Такого еще не видела, — призналась врач. — Тогда остается только чай с малиной.
Конечно, я научилась варить каши, когда появились дети, и в обморок у плиты не падала. Но молочный суп не готовила никогда в жизни. Во время обеденного перерыва, отправляясь с коллегами в столовую, предупреждала: если возьмете молочный суп, я сяду за другой столик, не обижайтесь.
Написала подробно об этом своем недостатке, чтобы поверили: тогда в детском саду я не капризничала, действительно не могла есть молочную кашу. Мама не предупредила воспитательниц, да и кто стал бы готовить для меня отдельно?
Я сидела над тарелкой и боялась пошевелиться. Опять-таки не плакала. У детей тоже бывает такая степень отчаяния и страха, когда даже слезы не навертываются. Нянечка (или это была воспитательница, не помню) меня ругала и призывала других детей ругать Наташу, которая не хочет кушать. Я очень хотела продемонстрировать всем, какая я послушная, умная, добрая. Я мечтала об этом за много дней до первого похода в детский сад. Я была готова на любые подвиги, но только не есть молочную кашу. И я вдруг поняла, что если не могу делать то, что делают другие, то никакая я не умная, не послушная, не добрая. Я много хуже, чем дворовая девчонка. Я негодная, неправильная, и вся жизнь моя испорченная.
После завтрака нас снова вывели на улицу, на площадку, где были качели и круглая деревянная беседка. Воспитатели продолжили свои разговоры, дети предоставлены сами себе. Мальчик-заводила скомандовал, что будем играть «в домик» — так у нас в Донбассе именовалась игра в дочки-матери. Заводила меня выбрал:
— Наташка будет моей женой. Готовь есть, а я на работу пошел.
О! Я воспряла. В домик я умела играть отлично. И хотя детской посуды у меня не было — другие девчонки расхватали и никто не поделился, — я носилась как угорелая. На листочках, на обрывках бумаги, заменивших тарелочки и кастрюльки, приготовила и первое, и второе, и третье.
«Муж» пришел с работы и громко потопал ногами на пороге беседки:
— Жрать давай!
Понятно, что мальчик копировал собственных родителей. Мой папа никогда не говорил «жрать». Но на эти мелочи я не обратила внимания, была слишком горда тем, что меня взял в «жены» главный заводила.
— Вот борщ, — показывала я на горсточку песка с мелкой травкой, — вот макароны с котлетами (щепки и камешки), вот компот (винная пробка, найденная на детской (!) площадке).
— А выпить? — потребовал «муж». — Пусть это будет не компот, а водка, — взял он в руки пробку и лихо опрокинул.
Потом сымитировал, что ест борщ и второе. Рыгнул и приказал:
— Теперь пошли в койку.
Этой фазы в нашей дворовой игре не было, и я не знала, как действовать. Мальчик обозвал меня дурой и велел ложиться на скамейку. Сам улегся сверху, на меня. Раскрыл рот и стал шумно дышать мне в лицо: хэ, хэ, хэ… Рядом стояли дети и смотрели, как здоровски мы играем.
Я не понимала, что происходит, но чувствовала, что происходит нечто отвратительное, ужасное, неправильное. Пятилетняя, я не могла проанализировать свои чувства или описать их. Это сейчас я нахожу слова, потому что хорошо помню эту сцену, она преследовала меня долго. Главным было унижение, настолько громадное, что выбрасывает оно тебя за границы нормальной человеческой жизни. И парализующая беспомощность, как во сне, когда бежишь-бежишь, а с места не трогаешься. И сознание того, что теперь ты грязная, порченая, отвратительная.
Иногда я думала: а пришли бы воспитательницы, увидели «домик» — как отреагировали бы? Скорее всего, посмеялись бы, сказали бы что-нибудь вроде того, что рано еще вам в такие игры играть. Да и сама я, будучи взрослой, пересказывала друзьям эту историю с юмором. Но тогда! Тогда я пережила настоящую трагедию, не по-детски тяжелую. Ребенок чаще всего пропускает мимо ушей, когда его называют балбесом, хулиганом, неряхой, лентяем. На то они и взрослые, чтобы ругаться. Но если ребенок сам себя считает грязным, испорченным, если держит это в тайне, если боится признаться, боится, что все узнают о его позоре, — это настоящая детская драма.
Остаток дня в детсаду я провела в тумане. Говоря взрослым языком, я чувствовала себя как в пыточной, где каждый может надругаться надо мной.
Мама забрала меня полуживую, страшно усталую, вялую. Я тихо и безостановочно ныла: «Никогда больше не пойду в детский сад. Пожалуйста, не води меня туда, не води, не води, не води. Лучше я умру, умру, умру…»
— Наточка, — удивлялась мама, — но воспитательница сказала, что ты вела себя хорошо, не плакала.
— Не пойду в детский сад, не пойду, — твердила я. — Убегу оттуда, если ты меня снова отведешь. Не хочу в детский сад!
Мама решила, что я капризничаю, что у меня не вышло занять лидерские позиции, как обычно бывало в детской компании, что под мою дудочку не плясали и теперь я отказываюсь ходить в коллектив, который не увидел во мне вожака.
— У нас для тебя сюрприз, — переменила мама тему. — Мы купили телевизор! Сейчас придем домой, будем смотреть.
В другой ситуации я буйно радовалась бы. Телевизор был у двух-трех семей в нашем многоквартирном доме. К ним ходили смотреть: перед маленьким экраном ставились стулья полукругом, а то и в два ряда, нас, детей, брали на руки, или мы пристраивались на полу. Значит, теперь к нам будут приходить соседи, и мой авторитет среди друзей резко пойдет в гору.
Папа приспособил старый утюг в виде антенны.
— Наталья, смотри, — веселился он, — на утюг волны ловятся.
Какие волны, почему на утюг — я даже не спросила. Мне было плохо, к ночи поднялась температура, я бредила и все просила не отдавать меня в детский сад. Невроз не отпустил и в последующие дни. Я ни о чем не могла говорить, кроме как просить не водить меня в детсад. Родители сдались, мама не вышла на работу и еще год сидела со мной.
