Шамай Голан - Последняя стража
«Шма Исраэль, — сами собой вспомнили его губы первые слова молитвы. Хаймек смотрел на самую яркую звезду, плывшую в серебряном ореоле. Бог, несомненно, пребывал где-то там. — Боже всемогущий! — вспомнил он еще. — Бог единый, сохрани, пожалуйста, мою маму и вылечи ее ноги. Сделай так, чтобы она снова могла ходить по земле. А для меня сделай так, чтобы я никогда больше не видел милиционеров. Сделай это, Боже… я так тебя прошу…»
Ореол, окружавший звезду, исчез, и мальчик почувствовал, как чьи-то пальцы коснулись его волос. Сердце его забилось с утроенной силой, мышцы напряглись, и страх исчез из сердца. Он закрыл глаза и услышал голос ребе, возвещавшего: «Так сказал Господь Авраама, Исаака и Иакова…»
Закончить он не успел. Взвыв тормозами, машина остановилась, едва не опрокинувшись. Свет фонаря ослепил Хаймека, заставив закрыть лицо руками. Голос, который мог принадлежать только Всевышнему, отдал приказ:
«Всем покинуть машину. Всем, повторяю, всем покинуть машину. Взять с собою принадлежащие вам грузы. Ну… живей, живей… ненасытные пиявки, кровососы и спекулянты. Живей, я сказал. Проверка документов. Быстро из машины… быстро…»
И прямо перед глазами мальчика, ослепленного светом сильного фонаря, возникла форменная милицейская фуражка. А ведь он так просил Бога! В голове у Хаймека, сталкиваясь друг с другом, словно льдины на весеннем ледоходе, заметались бессвязные мысли. Сейчас же, в эту минуту должен был он придумать правдивую историю, которую он расскажет милиционерам. Но главное — он должен как можно быстрее вернуться к маме. Он представил себе маму: вот она лежит, не в силах подняться на ноги, и рядом с ней нет никого… совсем никого.
Вопросы милиционеров сыпались на задержанных — и на него, Хаймека, со всех сторон. Хаймек думал только об одном: он должен вернуться к маме.
— А ты, шпингалет, что тут делаешь? — спрашивали его. — Ты с кем? Кого знаешь?
— Я… не с ними… Я никого не знаю. Я… один.
— А что это за мешок остался в кузове? Он чей? Твой?
— Откуда у меня мешок, дяденька… Мне такой даже не поднять. Дяденька милиционер, отпустите меня. Мне нужно к маме.
— Как я сюда попал? Не помню. Я убежал… из дома. Мама рассердилась на меня… я потерял деньги на хлеб, целых пять рублей… она стала кричать и бить меня. Очень больно. Я побежал из дома… она за мной… увидел машину и спрятался. Моя мама — добрая, только дома нечего есть. Мой папа? Он умер здесь, в Ташкенте. Мы… приехали из Сибири…
И он заплакал.
Пассажиры грузовичка, сгрудившись под надзором еще нескольких милиционеров, безо всякого интереса слушали всхлипывания оборванного мальчишки. Им было о чем подумать и без него.
— Ну, лезь в машину, — приказал Хаймеку старший.
Мальчик мышью забился в угол. Он подумал о Боге. Бог предал его. А ведь он так рассчитывал на Его помощь. Он сжимал маленькие свои кулаки в бессильной злости. Если бы он не боялся, он произнес бы слова проклятия вслух.
И вдруг его осенило! Он не прав! Бог помог ему, помог в главном — он скоро увидит маму.
Мальчик посмотрел на небо.
— Прости меня, — сказал он.
У горотдела милиции его отпустили. Старший взял его за ухо и больно крутанул — на память.
— Ну, твое счастье, — сказал он. — А теперь чеши к своей маме да скажи ей, чтобы получше глядела за тобой. Мешок-то твой был. С ячменем. Если поймаю тебя еще раз с этими жуликами, пожалеешь, что родился на свет. Проваливай, заяц…
15.Мама совсем сдала. Сил у нее теперь хватает только для того, чтобы добраться до подобия очага — нескольких кирпичей, на которые Хаймек водрузил старую кастрюлю. К ней мама ползет на коленях, помогая себе локтями, по дорожке, которую она дочиста вымела своим заплатанным платьем. Там же, неподалеку от кастрюли, мама справляет нужду. Руками роет она ямку, обламывая остатки ногтей, а потом зарывает, как собака или кошка.
Рыть ей приходится часто: у нее дизентерия. Это от еды. В доме днями бывает, что нечего есть, совсем ничего. Иногда, поджидая Хаймека, который должен вернуться с базара и, если повезет, принести хоть что-нибудь съедобное, мама разводит под кастрюлей огонь — какое-никакое, а занятие. Воду перед уходом всегда приносит Хаймек. К счастью, вода всегда есть в соседнем арыке.
В еду идет все. Объедки, огрызки, очистки. К сожалению, собрать это можно только на рынке. Хаймек и собирает, не брезгуя ничем. Беда лишь в том, что таких, как он, десятки, пруд пруди. А Хаймек — один из самых маленьких, хотя и не самый. Потому и достается ему едва ли не меньше всех. Но достается, потому что он очень ловкий.
Сегодняшняя добыча — так себе. Сегодня он принесет домой морковку с подгнившим концом, два листка салата и горсточку кукурузных зерен.
С зернами — целая история. Это он, Хаймек, придумал способ добычи крупных желтых зерен. На рынке их продавали мерками или кружками: мерка рубль. Сегодня, к примеру, Хаймек несколько часов провел рядом с лотком, возле которого обосновалась торговка кукурузой. При ней был и мешок с кукурузными зернами, верх которого был закатан, как носок. Когда подходил покупатель, продавщица опускала свою мерную кружку в мешок, вытаскивала ее и энергично проводила свободной ладонью поверху, чтобы поверхность была ровной. Вся надежда мальчика была на то, что движение выравнивающей руки бывает разным — сильнее или слабее. И при сильном движении несколько зерен обязательно падали на землю.
Продавщица никогда не опускалась до того, чтобы поднимать зерна с земли. Зато за нее это с огромным удовольствием делал Хаймек. Опасность была в том, что зерна могли скатиться в сточную канаву, опоясывавшую весь рынок. Хаймек не побрезговал бы достать их и оттуда, но это не всегда было возможно: санитарные врачи сурово требовали, чтобы канаву дважды в день промывали водою из шлангов, и драгоценная еда пропадала зазря. Так или иначе, никого, кроме Хаймека, возле торговки кукурузой не было. Он сидел, притаившись, в нескольких шагах от нее и зорко смотрел за движениями ее пухлой руки. «Если я стану все время глядеть на ее руку, — решил мальчик, — рано или поздно рука задрожит и дернется. И все зерна на земле будут мои». Только надо, наверное, произнести при этом еще какое-нибудь волшебное слово, вроде заклинания. Например: «Ка-ти-тесь!» Если произнести его вовремя и, что еще лучше, три раза — все произойдет само собой и в самом лучшем виде.
Так он просидел, никем не замеченный, до вечера, следя за предполагаемой добычей, каждый раз сопровождая движение кружки в мешок и обратно троекратным «катитесь!». И что же? С наступлением сумерек он собрал возле самой сточной канавы целую горсть отменных янтарных зерен. А ведь была у него еще и морковка! И салатный лист!
С этим он и вернулся домой. Мама взяла обломок ножа и стала нарезать морковку на крохотные — чтобы получилось больше — кубики, потом вместе с зернами бросила их в кастрюлю. Осталось развести огонь. Хворост был заготовлен Хаймеком заранее. Теперь мама тщетно пыталась вдохнуть в него жизнь. Она подсунула в самый низ обрывок пожелтевшей от старости газеты, чиркнула спичкой, подула… Хворост слегка задымился… и погас. Склонившись над самодельным очагом, мама дула на хворост изо всех своих слабых сил, но добилась лишь небольшого количества дыма, лизнувшего и без того закопченный бок кастрюли. Наконец мама сдалась. Откинувшись, она сказала в изнеможении:
— Все… Больше не могу.
— Дай я, — сказал Хаймек.
И он занял мамино место. Кто сказал, что разжечь огонь — легкое дело? Хаймек слегка поворошил хворост, набрал полную грудь воздуха и начал потихоньку поддувать в то место, где на кончиках хворостин еще тлели искорки. Огонь любит, когда к нему относятся с уважением… Хаймек дует чуть сильнее… кончики хворостин разгораются чуть-чуть сильнее. Хаймек дует… Хворостинки краснеют от удовольствия, и крохотный, почти незаметный розовый язычок пламени мелькает в глубине.
Хаймек дует.
Язычок, словно дразнясь, то появляется, то исчезает. И внезапно весь хворост под кастрюлей вспыхивает веселым трескучим пламенем. Ура! Вот так Хаймек! Молодец! — хвалит мальчик сам себя. Он доволен собой, и по праву. Он не просто маленький еврейский мальчик. Он — повелитель огня, властелин стихии. А ведь мама почти отчаялась. А он, Хаймек, все сделал…
Взгляд мамы устремлен куда-то вдаль. Ее зрачки остановились, и вся она застыла. Неужели она не замечает, какой веселый огонь развел под кастрюлей Хаймек? Неужели не похвалит его?
Мама продолжает молча глядеть куда-то вдаль. По спине Хаймека пробегает холодок. «Мама, — мысленно зовет он ее. — Мама… посмотри на меня… Это я, Хаймек…»
Мама слышит этот не произнесенный вслух призыв мальчика и поворачивает к нему свое затуманенное болью и страданиями лицо. «Она не видит меня», — в отчаянии думает Хаймек. Но вот мама встряхивает головой, возвращаясь из неведомых своих далей. Разгоревшийся огонь отражается в ее зрачках. Некоторое время она смотрит на пламя очага. Ее запавшие щеки начинают медленно розоветь. Запавший рот раздвигается слабой улыбкой.
