Альфредо Конде - Человек-волк
То, о чем сообщает мне дон Педро, полно дурных предзнаменований. Будь проклята эта баба, да разразит ее гром! Куда она идет, чего добивается, она, полнейшее ничтожество? Пройдут века, и никто и не вспомнит о ней, если только ее образ не будет соотноситься с моим. Лишь при воскрешении моего имени будет всплывать и ее. Она может стать героиней только благодаря моим словам, вот этим самым словам, ибо без них никто и знать о ней ничего не будет. Уж мне-то это доподлинно известно.
Ее сестер я лишил жизни, передал их энергию другим существам, их тела послужили для того, чтобы сделать прекраснее другие тела, и я познал тайну смерти, содрогание тела в конвульсиях агонии. То, что я отнял у них, я теперь возвращаю сей деревенской героине. Так разве не я хозяин жизней и неважно, вселился или нет в меня властелин тьмы? О, если бы дону Педро были ведомы мои сокровеннейшие печали!
Прошел апрель. Скоро праздник Тела Христова, так что если продолжится моя полоса везения, то я смогу увидеть, пусть только из окна своей камеры, как жители Альяриса погонят дикого быка по улицам города. Мне довелось видеть это однажды, когда я был в Бенавенте, поскольку там тоже есть такой обычай и проходит все примерно так же, хотя в Кастилии другие люди и природа совсем иная. Огромные поля, уходящие за бескрайний горизонт, а вовсе не это маленькое пространство, стиснутое горами; там нет безмятежности этой речки, вечных облаков и милых дождей. Гнать быка по лабиринту серых улочек, убегать от него — это настоящий подвиг для молодых и бесстрашных, пусть даже напор животного и сдерживается намотанным на рога прочным канатом, пусть бык и сам пребывает в плену страха, который скрывает его свирепый вид. Я видел, как эти безумные жители Альяриса пробегали мимо моей тюрьмы. Один из них тряпкой вытер навоз, запачкавший быку хвост и зад, возможно по причине страха и усталости. Потом он бросил эту тряпку прямо в небольшую толпу, которая громко и радостно хохотала, внутренне все же содрогаясь от ощущения опасности, исходившей от быка, хоть и привязанного.
Дикого быка пускают по улицам Альяриса в память о каком-то обряде или традиции иудейского происхождения: кто-то из них, какой-то предок альярисцев, принадлежавший, сам того не подозревая, к племени Иуды, однажды ворвался таким образом в процессию праздника Тела Господня, и с тех пор, с XVI века, по меньшей мере один раз в год христиане Альяриса вспоминают об этом.
В верхней части города, позади и вокруг широкой рыночной площади у стен монастыря, основанного, как мне рассказывали, королевой Виолантой, супругой короля Альфонса Мудрого[13], располагается еврейский квартал, а ближе к Сокастело — еврейское кладбище. Люди знают, что говорят. Может быть, и я — забытый сын Давида? Фамилии Бланко-и-Ромасанта, следующие за моим именем и свидетельствующие о моем происхождении, вполне позволяют это предположить. Но пусть лучше никто не обратит на это внимания. Волк, да к тому же еврей, — это уже слишком. Очень даже возможно, что в таком случае дон Педро и знать меня больше не захочет.
Как мне удалось увидеть быка из своей камеры? Я не хотел глядеть в окно через решетку, свидетельствующую о моем заключении. Но это уже другая история. Руа Фигероа сказал мне, что здание, в которое меня заточили, некогда принадлежало колледжу Вознесения — учебному заведению, гуманитарному колледжу, управляемому иезуитами; именно в нем до пятнадцати лет проходил обучение падре Фейхоо, двоюродный дед врача Висенте, причинившего мне столько вреда, иногда лишь тем, что так внимательно меня изучал и разглядывал.
Не в этой ли крови, крови Фейхоо-Монтенегро, в конечном итоге еврейской, кроется стремление рыться в чужом сознании и неудержимое желание обнажить его во что бы то ни стало? Вот уж точно, нет хуже клина, чем из той же деревяшки. Он жаждет моей казни только потому, что я возжелал смерти других. Разве это справедливо? Разве справедливо, чтобы меня убили, когда я нахожусь в полной их власти и не представляю для них никакой опасности? Разве правильно, чтобы этот человек, вооруженный всеми ресурсами своей науки, при помощи скальпеля вскрывал мою душу, извлекая из нее все субстанции, как я проделывал это с жиром моих жертв при помощи одной лишь собственной воли? Разве правильно, чтобы суд, такие же люди, как я, объявлял мне смертный приговор? А если я действительно болен, хоть и не человек-волк?
Большинство защищает себя от меньшинства, именно в этом и ни в чем ином состоит закон, способствующий продолжению рода. Но меня, кто же до сих пор защищал меня от всех нападок? Теперь уже почти наверняка известно, что этим занимается человек, похожий на меня, столь же поднаторевший в закавыках законов, как я — в извилинах дорог; поборник света разума в той же мере, в какой я — поборник тьмы; умеющий очищать карманы своих жертв посредством перечня предоставляемых им услуг, как я делаю это с помощью маленьких хитростей, к которым мой адвокат никогда не будет испытывать зависти.
Всегда приходится бороться за существование. И большинство защищает себя от меньшинства, ибо смирение — ничейная территория. Мой добрый дон Педро кривит душой, когда благословляет кротких, ибо они узрят Бога. Так он утверждает. Я отнюдь не отличаюсь смирением. Никто еще пока ничего не решил за меня. Им пришлось набросить на меня веревку, чтобы смирить меня, но даже и так нет полной уверенности в том, что они смогут достичь своей цели. Надо бороться за существование, сражаться, чтобы получить место, которое тебе по душе или которое ты избрал, если ты не кроток и не принимаешь со смирением то, что предназначено тебе жизнью. Ум заключается в умении выбрать стаю, а удача — в том, чтобы в ней родиться.
6
Шестнадцатого июня 1853 года прокурор Бастида представил свой доклад. Сегодня мой новый адвокат вручил мне копию этого документа. Он представляет собой длинный текст, не добавляющий ничего существенного к тому, что уже было сказано, что уже известно, что неоднократно повторялось, и повторялось, и повторялось множество раз, так что сознание людей уже просто переполнено всем этим. Но в данном опусе, более литературном, чем предыдущие выступления, более высокопарном, прокурор избрал мелодраматический тон, который, по его замыслу, должен был взволновать присутствующих, хотя на меня он произвел отталкивающее впечатление, ибо я ненавижу такого рода показуху, гораздо более соответствующую притворной сентиментальности, нежели истинной чувствительности. Впрочем, последняя раздражает меня подчас больше, чем первая.
Выступление грешило как тем, так и другим, переходя из крайности в крайность. Сделайте усилие. Представьте себе дона Лусиано, который напоминает залу:
— Речь идет не об исчезновении девяти человек, среди которых — дети четырнадцати, двенадцати, десяти и трех лет! В действительности эти события суть не что иное, как развязка предыдущих деяний, тщательно подготовленных и направленных на достижение определенной цели, как уже доказано независимо от признаний Бланко!
Совершите усилие. Представьте себе его. Разве это не отвратительное зрелище? Я, в свою очередь, представляю себе Барбару, прогуливающуюся по просторным помещениям здания суда и выставляющую напоказ свою красоту, не такую деревенскую и приторную, как у ее сестер: у нее более смуглая кожа, и все ее тело, округлое, упругое, так желанно. Она говорит всем, кто только захочет ее выслушать, в том числе и журналистам, что я — омерзительный Жиродер, или ужасный и беспощадный Потрошитель, а также жуткий Человек с мешком, все, что угодно, только не Человек-волк.
Мне совсем не трудно представить ее себе. Я имел возможность без всякой спешки наблюдать за ней во время суда. Я много раз внимательно смотрел на нее, пытаясь передать ей свои мысли, желая заставить ее увидеть во мне то, что я видел в ней, — ее наготу, — надеясь внушить ей, чтобы она и во мне увидела охватившее меня желание, но одновременно и мое презрение к ней, а также неодолимую ненависть и прочие противоречивые чувства, что бились у меня в глазах, в висках, — бились непрестанно и с такой силой, что я забывал даже внимать речам, которые прокурор обращал к залу, пока я созерцал Барбару и представлял ее себе такой, какой представляю и теперь.
И еще я представляю себе газетчиков. Это совсем не трудно. Я знаю, что они не слишком расположены слушать Барбару. Ее история гораздо менее интересна, чем моя, та, которую так успешно продает адвокат и согласно которой я — Человек-волк. Таково действительное положение вещей, и таким оно и останется теперь уже навсегда. Но без всяких подробностей, связанных с жиром; в конце концов, не стоит придавать им большого значения.
Выпотрошенные, ободранные трупы, разделанные с тщательностью изготовителя чучел ягодицы и конечности, дабы некий злодей смог извлечь из них жир, — против голодного волка, вонзающего клыки и терзающего жертву под воздействием древнего, вечного исступления. Представьте себе. Что привлекательнее? А теперь подумайте о Барбаре, пожелавшей стать знаменосцем дела своих сестер, героиней разума и проигравшую, ставшую жертвой. Барбара чтит нравственные устои. Она надеется на торжество разума, это она-то, безграмотная крестьянка, возвысившаяся над своим общественным положением и нарушившая покой тех, кто считает себя или желает быть выше ее. Я же, напротив, смиренно принимаю свое положение — положение бедного, невежественного деревенщины, несчастного, суеверного галисийского крестьянина, павшего жертвой вековых бредней, которые должны растолковать современные ученые мужи. И именно на мою долю выпадет победа и слава.
