Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple
Татьяна жила в четырнадцатом, в аппендиксе, глухо заросшем тамариском и жимолостью. Ее двухэтажный, приобретенный отцом в двадцатых годах особняк, огороженный трехметровой каменной стеною, поверх которой лезло нечто вечно-зеленое и навеки колючее, был похож на перстень, закатившийся в пыльный угол — облезлые многоэтажные коробки нависали над ним.
Сотни окон жадно глазели на буйно цветущий сад, на ярко-красные маркизы и такой же кровавый пляжный зонт, скрывавший на три-четверти зеленый стол, с ртутной лужей серебряного подноса, на котором в хороший бинокль можно было рассмотреть хрустальную рюмку, горевшую рубином, и воробья, склевывавшего икру с недоеденной тартинки. Васька антрацитно-черный котище, изумленно топорщил усы из-за грядки остролистых ирисов.
Пчелы ткали воздух, где-то в комнатах негромко, как незакрытый кран, журчал Сати. Между стеной и крышей была натянутая невидимая, если бы не застрявший лист да обрывок рекламной афишки, сетка.
Привычную эту сцену Борис увидел мгновенно, через щель в воротах, нажимая пуговицу звонка.
— Открыто! — раздался голос.
Татьяна сидела на ступеньках крыльца. Она всегда одевалась так, словно сам Бакст выбирал для нее эти шелковые шаровары, турецкую шаль и сафьяновые полусапожки. Ее розовая блузка была перемазана икрою. Тяжелые солнечные очки в роговой оправе лежали на открытой книге. Ее загар и летом и зимою был одного цвета — полированного дерева. Она улыбалась, показывая белоснежные зубы.
— Слава Богу, все мои, — никогда не забывала добавить она.
В мае справляли ее восьмидесятилетие.
— Рюмку водки? — спросила она.
— С удовольствием… — начал было Борис. Водка в доме водилась замечательная, разноцветная, настоенная на малине, на смородиновых листьях, на травках, на перемычках грецких орехов. Была она всегда ледяная, круглая, как ртуть, разрывная, как пули дум-дум… — Пожалуй, что нет..- в итоге промямлил он, но рюмку взял и, мотнув головой, опрокинул.
Старуха поругивала его в последнее время за "la maladie russe". Сама же пила легко, как птичка, начиная день стопкой лимонной и заканчивая уже в постели, в три утра рюмкой домашней старки. По рюмкам, рюмочкам и стопкам, забытым тут и там, в саду, в гостинной, в ванной, на кухне, в деревенской, пахнущей душистым сеном и сухим нагретым деревом комнатке на антресолях, где она обычно работала, можно было проследить все ее передвижения на протяжении двадцати часов бодрствования. Спала она мало, а в семь часов бесшумная сенегалка, выработавшая за годы службы особый, плюшевый стиль передвижения, уже мыла на кухне серебряные чарки, пепельницы и хрустальные рюмки с жирными подтеками губной помады.
Её увезли из Петербурга девочкой и только однажды, в эпоху розово-лысого кремлевского шута, вернулась она в Россию, да и то лишь на несколько часов. Таксист, промчавший ее по Невскому, долго возивший по набережным и каналам, по Васильевскому и все дальше по мостам на Острова, где возле одной полуживой дачки попросила она остановиться и долго курила, посматривая на бордовую вывеску с немыслимой, из одних согласных, аббревиатурой, получил целую кипу, ворох, десятирублевок — они ей были не нужны.
На обратном пути, в последний раз бросая взгляд на нежно-голубые дворцы, на фарфорово-хрупкие соборы, золотой шпиль, горевший на крепостью, она сказала:
— И зачем вам такой город…
И, откинувшись на сидении, закрывая глаза, приказала: — В аэропорт!
В Париже, вечером того же дня, окруженная, словно больная, друзьями, она разводила руками, повторяя:
— Это как аквариум, из которого выпустили воду… Старый растрескавшийся аквариум…
Перед войной она была признана лучшей женщиной-охотницей. Она знала Африку лучше, чем родовое имение мужа в Иоркшире. Он, "ее Гаррик", плавал под английским флагом, она спала под москитной сеткой — трехствольный "ауэр" в ногах. Когда муж и жена спят разделенные тысячами километров, браки зачастую длятся долго. Они развелись уже после войны в Лондоне и, сразу же после развода, отправились в первый же попавшийся отель, где провели самые безумные, самые счастливые часы совместной жизни.
Гаррик вскоре погиб и друзья намекали, что развод был большой глупостью — они вплоть до его последнего рокового плаванья, когда рогатая мина, как заказная бандероль от дьявола, нашла-таки адресата и весело ухнула тонной теплой средиземноморской воды, вплоть до этого его окончательного отъезда — они жили вместе.
На эти замечания Татьяна морщилась. Какая разница — быть в разводе или быть вдовой? "Разведенной вдовой", говорила она. Что касается денег, они интересовали ее и того меньше: в рулетку она не играла, а другого фатального способа истратить свои миллионы она не представляла. Отец ее еще до революции вложил деньги сначала в нефть и кобальт, а потом в недвижимость. Паспорт у Татьяны был швейцарский и, время от времени, без особого удовольствия выполняя предписания префектуры, она отправлялась подышать горным воздухом. В эмиграцию, говорила она.
* *— Рассказывайте, — приказала Татьяна, медленно шаря биноклем по окнам нависшей над садиком многоэтажки. — Что он там натворил? Убил президента? Подхватил HIV?
— Он мне ничего толком не объяснил, — Борис проследил за взглядом Татьяны. На балконе седьмого этажа стоял краснолицый бугай в семейных трусах — плешивый, животастый, потягивающий пиво из банки.
— За ночь моя сетка принимает пять-шесть таких банок и, увы, иногда и бутыль из-под какой-нибудь гадости, — оскалилась хозяйка. — Руки просто чешутся… Для хорошего выстрела этот идиот — слишком легкая мишень… Как же мы все испорчены гуманизмом!
— Насколько я понял, деньги ему нужны на билет до Парижа. — Борис налил себе еще одну рюмку, на пустой желудок его слегка повело.
— Я вам поджарю тартинку, — поднимаясь легко, как девочка, и протягивая ему бинокль, — сказала Татьяна. Бугаю было от силы лет тридцать. Голубые жидкие глазенки, татуировка на левой руке: птичка-орел, несущая в когтях раскоряченную диву. За трепещущей тюлевой занавеской раскрытая кровать и чьи-то крупные ступни, торчащие из-под одеяла.
Он остался завтракать, и Татьяна, позвонив в угловой китайский ресторан, заказала с полдюжины блюд, и сам хозяин, крепкий улыбчатый вьетнамец, примчался минут через пятнадцать и остался распаковывать свертки, выцедил стопку зубровки, рассказал какой-то никем не понятый анекдот и исчез в дверях, унося в обнимку тусклого пузырчатого стекла пузатую вазу. Татьяна вечно одаривала знакомых и незнакомых гравюрами и чайниками, ковриками, книгами, подстаканниками, букетами цветов из собственного сада, портсигарами Гаррика, вареньем, исчезала в погребе и возвращалась с пыльной бутылкой "Шато-Линч" или же крошечной баночкой, в которой, как препарированный мозг зверька, сидел скользко-черный трюфель. Уйти от нее с пустыми руками было невозможно.
Кофе пили на втором этаже в пропахшей старой кожей и заоконной жимолостью библиотеке.
— Как ваши собственные дела, голубчик? — спросила Татьяна, закрывая ставни и задергивая звякнувшую кольцами тяжелую портьеру. Волна зноя с бесшумной яростью разбилась, ударившись в закрытые створки, золотые подтеки брызнули в щели. Лениво пропилила по воздуху пчела и рухнула в тарелку с черешней.
— Ваша мотоциклистка, ваше лекарство от Сандры, все еще действует? No side effects? Она всё ещё вам кажется сфинксом, или же время Великих Иллюзий прошло? Vous avez des nouvelles du Sandra?
— Коллоквиум по дойным коровам, Лозанна… Иллюзий, наверное, особых и не было… Типичный советский, совковый, как они теперь выражаются, мазохизм. Чем хуже, тем лучше. Если же, не дай Бог, жизнь вдруг становится приятной, веселой легкой — тут же включается пожарная сирена… Честное слово, уверяю вас, я иногда просыпаюсь и чувствую: что-то не в порядке! Откуда это чувство опасности? Угрозы? А потом догадываюсь: это потому, что я себя чувствую удивительно хорошо…
— Не пора ли вам, голубчик, жениться?
— На Жюли? Моторизированные блондинки для бессрочного совместного тюремного заточения не годятся. С ними особых высот не достигнуть. То, от чего ты так старательно стараешься избавиться, твое прошлое, для них магнит. Именно это их к тебе и привлекает. Непонятное в тебе. Для них это экзотика. Хлебом их не корми, дай возможность что-нибудь сильно не понимать… В то время как ты самым идиотским образом мечтаешь быть как все остальные… С Сандрой я, честно говоря, всегда был не в своей тарелке. Или — allegro passionato или же — дырка от бублика. Вообще, как только я чувствую себя уверенно, vraiment bien, что, как вы знаете, бывает редко Татьяна улыбнулась — наступает паника.
— Не вы первый. Я в вашем поколении давно это заметила: вам легче жить вверх ногами. Что-то похожее было после войны в Англии. Бывшие фронтовики превращались в невротиков только потому, что опасность и страх исчезли. Внешнее давление исчезло. Наступила кессонная болезнь. Поэтому многие и начали жить, как говориться at the bottle's bottom…
