Разипурам Нарайан - В ожидании Махатмы
— Я привязал фонарь. Кто еще сумел бы это сделать?
Фонарь качался на ветке, бросая тени на каменистый склон позади дерева. Толпа издевательски закричала и засмеялась.
— Если кто будет надо мной смеяться, я обрежу веревку и сбросшу фонарь вам на головы, — пригрозил он.
— Вот чертенок, — вскричала мать.
«Какая бессмысленная болтовня», — подумал Шрирам. Его сердили здешние люди, живущие бездумно, без всякой цели.
Лавочник прибавил:
— Никакого покоя в этой деревне — эти двое вечно всячески всем досаждают.
— А сам ты чем лучше? — рассердился Шрирам.
А ведь страна в это время вела борьбу за выживание! В его воображении мелькнул Ганди с его прялкой, многочасовые походы по деревням, когда тот шел, погрузясь в размышления и всячески себя изнуряя; его заключение; все это казалось бессмысленным, когда он смотрел на людей, ради которых все это делалось.
Внезапно Шрирама охватила тоска. Все, что он делал, думалось ему, было совершенно ненужно. Лучше уж вернуться к уютному одиночеству на Кабирской улице — это, по крайней мере, осчастливит хоть одну душу. Не все ли равно, продает лавочник английское или скандинавское печенье, китайские крекеры или французское масло? Это всего лишь коммерция, в которой участвуют бессовестный торговец и толстокожая публика. К чему сидеть в грязи, беспокоиться и бороться? Он вдруг почувствовал страшную усталость.
— Ты можешь мне дать листок бумаги с конвертом? — спросил он у лавочника. — Я заплачу.
— Нет, сэр, — ответил лавочник. — В этой лавке бумагу и всякое такое никто не спрашивает. Сюда приходят люди простые, которым нужно что-то из еды или питья.
— И при этом просят только английское печенье? — сказал Шрирам с сарказмом.
— Забудьте об этом, сэр. Я никогда больше этого делать не буду, — заверил его лавочник, — если только вы встанете с этого места и забудете обо мне.
Шрираму было приятно слышать эти слова: видно, его личность приобрела большой вес. Это было очень лестно.
— Надеюсь, ты не врешь насчет бумаги и конверта? — спросил он. — Или, может, у тебя есть самая дорогая английская бумага и чернила?
— Нет, нет, сэр, клянусь богиней вон в том храме, — заверил его лавочник. — У меня нет запаса, и я вам клянусь всем святым, что буду впредь избегать всех английских товаров. Я выброшу в канаву любое печенье, какое только увижу. Я дам пинка всякому, кто спросит английское печенье. В нашей деревне, во всяком случае, больше не будет никакого английского печенья. А пока — можно мне пойти к учителю и попросить у него для вас перо и бумагу? Больше никто у нас ничего не пишет.
И попросил:
— Пожалуйста, подвиньтесь немного. Мне надо запереть лавку: не могу оставить ее открытой, здесь столько ворюг кругом.
Шрирам пообещал:
— Я присмотрю за твоей лавкой, пока тебя не будет.
И мрачно прибавил:
— Ты знаешь, я умею отпугивать людей.
Его развеселила собственная шутка. Лавочник счел за благо с ним согласиться и нервно рассмеялся, приготовясь запереть двери лавки. Он боялся, как бы Шрирам вдруг не передумал. На всякий случай он прибавил:
— Вы должны обязательно написать ваши письма, сэр, как бы заняты вы ни были. Я мигом вернусь.
Он подергал медный замок на двери и весело спрыгнул на землю. Он вдруг почувствовал себя свободным человеком. Впервые в жизни он понял, что значит абсолютная свобода.
— Я вернусь, сэр, я вернусь, — кричал он, звеня на бегу ключами.
Смешно было наблюдать, как бежит этот тучный человек. Какое-то время Шрирам наслаждался этим зрелищем, потом прислонился к двери, которую украшали яркие наклейки с рекламой мыла и масла для волос, и составил в уме письмо, которое напишет, когда появится бумага. Взглядом он следил за фонарями, которые покачивались на ветке у храма, и за людьми, собравшимися возле него, но мысли его были заняты письмом. «Высокочтимый Махатмаджи, не знаю, зачем мы должны так беспокоиться из-за этих людей. Вряд ли они заслуживают того, что мы для них делаем. Они продают и едят иностранное печенье. Все они люди пустые, только и делают, что беспокоятся о молодом бездельнике, который залез на дерево. Не знаю, слез он с него или нет; мне все равно, пусть себе падает: так будет лучше для всех. Эти люди скорее поблагодарят нас, если мы оставим их в покое, чем если расскажем им, как добиться самоуправления. Им просто все равно. В эту минуту они поглощены подготовкой к митингу лоялистов. Я хотел бы знать, мой высокочтимый Махатмаджи…» Что же именно хотел он спросить у Махатмы? В чем заключалась трудность? Он не мог вспомнить. Внезапно он почувствовал страшную грусть и усталость. Его мучил голод и тоска по дому. Ему хотелось вернуться в дом на Кабирской улице, хорошо бы вместе с Бхарати, и забыть обо всем, чем он сейчас занимался. Бананов с содовой при том напряжении, которое от него требовалось, было явно недостаточно. Вот бы попросить у этого человека еще что-нибудь, когда он вернется и отопрет лавку. Он почувствовал такую слабость, что просто наблюдал, не двигаясь с места, проходящее неподалеку собрание. Его мучила совесть. Какой-то голос шептал ему: «Ты здесь для того, чтобы противостоять этому сборищу, а ты ничего не делаешь». Но он только говорил про себя: «Я ничего не могу сделать. Мне надо выждать и поговорить со своим руководителем. Что толку суетиться без всякого смысла?» Он спокойно смотрел на каких-то людей, приехавших в джипе. Публика хлопала в такт песням из кинофильмов, которые крутили на старом граммофоне с усилителями. Потом появился некто с фисгармонией и громко запел. При хриплых звуках фисгармонии Шрирам заткнул уши. «Проклятый инструмент», — пробормотал он. Нервы его напряглись. «Когда Махатма Ганди станет императором Индии, надеюсь, он под страхом наказания запретит изготовление этих инструментов и игру на них. Это небось тоже британский подарок», — подумал он. После фисгармонии была представлена сцена из «Рамаяны» с мелодекламацией. Публика наслаждалась представлением. Посреди всего этого два офицера, восседавших в железных креслах, внезапно встали и произнесли речи на чрезвычайно плохом тамиле. Они говорили о важности этой войны, о победах англичан, о том, что Индия должна им помогать, и как ей следует защитить себя от врагов, внутренних и внешних. Среди публики были полицейские в штатском, которых выделяли широкие пояса и рубашки цвета хаки, а также чиновники с прилизанными волосами, в твидовых костюмах и охотничьих куртках; кто-то раздавал из жестяной коробки леденцы детям, собравшимся на представление. Шрирам сказал себе: «Я здесь затем, чтобы остановить все это, только… только… надо сначала написать Махатме и узнать, что он посоветует…» Он огляделся. У него был предлог для промедления. Ему требовалось дождаться обещанной бумаги для письма. Но вдруг он заметил в толпе лавочника. «Вот лгун! — подумал Шрирам. — Небось еще притворится ребенком, попросит конфетку и завтра продаст ее в своей лавке по спекулянтской цене».
* * *Словно в ответ на свое ненаписанное письмо, Шрирам получил вдруг послание от Махатмы. Оно было вложено в записку к Бхарати. Махатмаджи писал: «Твоя работа должна быть делом внутренней веры. Она не может зависеть от того, что ты видишь или понимаешь. Всеми твоими действиями должна руководить твоя совесть. Прислушивайся к ней — и ты не ошибешься. Не руководствуйся тем, что ты видишь. Ты должен выполнять свой долг, ибо тебе это велит твой внутренний голос. И еще заботься о Бхарати, как она заботится о тебе, — вот и все. Бог да благославит вас обоих в ваших усилиях».
Письмо дало Бхарати повод навестить Шрирама. У него был свободный день — отпускной, подумалось ему, как у солдата. Он сидел у врат своего разрушенного храма; предаваясь волей-неволей весь день безделью, он неторопливо проглядывал подобранный где-то старый номер газеты. В номере было множество устаревших новостей — «линия Мажино» и прочее. Но ему этого было довольно. Далеко внизу почтальон давно уже спрыгнул с уступа и спустился назад в долину. Вечерний поезд давно уже прибыл и отбыл, все вокруг опустело. Солнце низко зависло на западе.
Шрирам вынес из храма свою циновку, расстелил и растянулся на земле; теперь он просматривал не только старые новости, но и все сплетни и карикатуры, которые печатают внизу страницы. Газету он подобрал на шоссе, возвращаясь из своей экспедиции в деревню Солур. Движение на шоссе откинуло ее так, что она закрутилась вокруг ствола продорожного дерева. Он осторожно снял газету, включил фонарик и увидел, что это какое-то захолустное издание, известное своими реакционными взглядами и язвительными выпадами против Ганди; все же там было чем поразвлечься в воскресенье. На миг он почувствовал раздражение при мысли о том, что кто-то разбрасывает в этих краях такую империалистическую газету; однако он аккуратно сложил ее и сунул в сумку. Временами его мучила ужасная скука: тогда ему казалось, что огромные тиковые деревья, заросли бамбука и другие деревья, покрывавшие владенья на склоне гор, сведут его с ума. Они действовали ему на нервы: в знак протеста ему хотелось громко кричать. Как-то он попробовал громко беседовать с самим собой, чтобы хоть как-то развлечься. Он сказал: «Привет, ты что тут делаешь?» И сам же себе ответил: «Борюсь за свою страну».
