Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»
«А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя… и если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя. Ибо лучше для тебя, чтобы погиб один ил членов твоих, а не все тело было ввержено в геенну».
«…Блаженны неплодные и утробы неродившие и сосцы непитавшие».
«И взглянул я, и вот агнец стоит на горе Сионе и с ним 144 тысячи, у которых имя отца его написано на челах… Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники».
«И слышал я число запечатленных: запечатленных было 44 тысячи из всех колен Израилевых».
«Есть скопцы, которые из чрева материнского родились так. Есть скопцы, которые оскоплены людьми. И есть скопцы, которые сами себя оскопили царствия ради небесного. Кто может вместить — да вместит».
Дальше скопцы пели одни, причем группами, как бы на три голоса. «Первых людей, Адама и Еву, — пела третья группа, — Бог создал по образу своему и подобию, но подобен человек Господу не плотью своей, а духом, плотью же человек подобен зверю».
«Раньше человек и телом был подобен Богу, — пела вторая группа скопцов, — но согрешили Адам и Ева, съели яблоко с дерева, что Господь им есть заповедал, вот и проросло, прилепилось к ним это дерево дьявольское, и яблоки тоже приросли, чтобы помнил человек всегда о грехе своем.
Если хочешь и на земле стать подобен ангелу, — пели они дальше, — во имя любви к Господу отсеки, вырви эти ключи ада и сольется твой дух и Его».
Первая группа пела: «Видя, как гибнет род человеческий, Саваоф послал своего сына, Христа, показать людям истинный путь к спасению. Но одно лишь успел Христос на земле — научил он людей оскопляться, оскопился сам и 12 апостолов, учеников своих, оскопил».
Снова третья пела: второе пришествие сына Божьего на землю было в России. Как и обещал Христос, на этот раз он явился в «силе и славе» в образе императора Петра III.
Вторая: родился он в Голштинии, там же и оскопился и был перевезен духовной матерью своей Богородицей, Елизаветой Петровной, в Петербург.
«Когда Петр III женился, жена его Екатерина II возненавидела его, — пели скопцы, — бывало, лягут они спать, а он — все спиной к Екатерине. И в баню она его насильно ходить заставляла… И решила его Екатерина убить, чтобы самой завладеть царством. Как узнал Петр III об этом, переоделся он в одежду солдата, тоже скопца, солдат же сел добровольно на трон, на троне его и убили. А Петр III, называвшийся в миру Кондратием Селивановым, вместе с князем Дашковым-Мартынушкой под видом простых мужиков пошли странствовать по всей России и чистоту проповедовать…»
«Однажды, — вступала первая группа, — Селиванов и Мартынушка шли полем, и Мартын спросил у Селиванова, что может быть ему помехою на пути к спасению? Селиванов сказал: «Одно нехорошо, что твои глаза очень лепы». Тогда Мартынушка остановился и выколол себе правый глаз».
Кончалась эта партия совместным псалмом скопцов и хлыстов:
Прилетела голубица с Ноя корабля И искала в сырой земле себе покоя И не нашла голубушка и с кем погулять Своего отца Господа и с кем прославлять. Все с правого пути сбились Да все в море погрузились, Со скорбью возвратилась к Ною кораблю…
И через десятилетия после создания хора «Большая Волга» временами к Лептагову возвращалось ощущение его неправоты перед хором, ощущение, что нечто, бывшее для этих людей главным и чего они от него, Лептагова, ждали, ему Богом не дано. Я это очень хорошо чувствовал, когда пел свою партию совсем древний старик, кажется, дальний родственник Даниила Филипповича. Я не могу сказать, что с ним он вел себя иначе, чем с другими хористами, но он явно был смущен виноватостью и смирением, которое было в том, что пел старик. Лептагов никогда его не правил, наоборот, стоило ему вступить, отходил, отступал в сторону, не пытаясь использовать партию хлыста для своих построек.
С другими хористами в нем легко можно было различить убеждение, что он ближе к Богу, чем они. Не одобряя их, почти ничего в них не одобряя, он лишь честно помогал им возвести из их веры храм, потому что они хотели быть услышанными Господом. Здесь же он терялся, не знал, что делать, он чувствовал, что то, что пел старик, доходит до Бога и не понимал, почему так. Иногда он думал, что это магия, что Господь просто как-то хитро обманут им, обманут его голосом, его умением петь, его печальной кротостью. Временами ощущение обмана было очень сильно, и тогда он становился на колени и, пока старик пел, плакал, молился Богу, пытаясь открыть Ему на него глаза. Он и вправду пел очень красиво, пожалуй, это была лучшая после арии Девы Марии партия, и Лептагов страшился, что он уведет Бога за собой.
Старик этот когда-то занимал в хлыстовской иерархии довольно высокое место, но давно отошел от дел и, по его словам, теперь лишь готовился к переходу в иной мир. Я уже говорил, что его арию Лептагов обходил стороной, он даже притрагиваться к ней боялся, а потом уже не знаю, как, быть может, по наитию, рядом с основным храмом возвел в один день из нее маленькую часовенку.
Старик пел: «Сила, что во мне была и к людям меня посылала и открывала, к кому идти и куда. Так влекла она меня и водила сильно, что коли я ей противился, дух во мне прерывался, и вот казалось мне, что умру я сейчас. Я и скорбел и смущался, потому что многое, куда она влекла меня, мне сомнительным казалось, но сделать я ничего не мог. Я и у добродетельных людей совета просил, и у старцев монастырских, но все говорили разное, и я никак покоя не находил и не мог понять, что во мне делается. Уже и не знал, где Божье, где вражье. И скорбел, и плакал перед Господом до изнеможения, до беспамятства и спрашивал Его про эту силу, которой противиться не мог. И вот, сидел я как-то в таком отчаянье и вдруг почувствовал, что кто-то говорит мне, но не голосом, а как бы Духом: «Что скорбишь и ищешь помощи от человеков? Припади к моей Матери Пресвятой Деве Богородице. Она тебя устоит и сомнение твое разрешит».
Начал я неотступно молиться Божьей Матери и каноны и акафисты читал ей днем и ночью, все просил, чтобы ходатайствовала она обо мне перед Сыном своим. И вот во время молитвы стали во мне делаться восхищения ума, открылось мне многое, сила же, которая во мне была, еще больше мной обладать стала, всю волю мою от меня отняла.
Иногда я делался юродивым и начинал говорить слова безумные и сумасшедшие. Любовь к Богу во мне была такая, что от умиления и сладости я в исступление приходил и делался как пьяный, не мог ни стоять, ни сидеть. От непрестанной молитвы к Иисусу в сердце у меня всегда была радость, мысли рождались солнцеобразные и премудрые, а сам я был кротким и смиренным. Слезы сами собой текли у меня из глаз, не мог я их удержать.
А после молитвы как выходил я на улицу, лицо у меня делалось столь ясным и чистым, что смотреть на него было нельзя. Так что не мог я не молиться все время, все время должен был в ней пребывать. Не могла эта сила во мне быть грешной, ведь я ее от Иисуса Сына Божьего получил; она мне и днем, и ночью покоя не давала, водила то туда, то сюда, то нудила молиться за кого, то почувствует в ком желание говорить со мной, открывала мне того и побуждала к нему идти, а когда приходил я к нему, внушала мне и без его вопроса говорить единственное, что ему нужно было».
Лишь через два месяца после той ночи радений Бальменову наконец оставили сомнения, беременна она или нет. Она давно уже чувствовала в себе другую жизнь, жизнь, зачатую ею, плоть от плоти и в то же время совсем от нее особенную, так что временами она буквально теряла голову; не зная, что делать, молилась, часами не вставала с колен; ей казалось, что то, что у любой женщины идет само собой изначальными природными путями, в ее случае невозможно. То есть ей всякую минуту было необходимо, и она и впрямь это делала, говорить со своим ребенком; будто послушная ученица — учителя, она спрашивала его, добивалась точного ответа, как она должна его вынашивать, как должна кормить соками своего тела. Она ловила малейшие изменения в нем, надеясь, веря, что хоть немного его понимает, первая из рода человеческого его понимает.
Так это или не так, сказать трудно, лишь позже, когда он, трехмесячный, начнет двигаться, жить в ней, все в этом его языке движений сделается ей ясным, сейчас же она спрашивает, тщится угадать его ответ, но пока это чересчур смутно, чересчур зыбко, и она без конца корит себя за то, что глуха и непонятлива. Она как бы вся состоит из этого желания понять, услышать Его и страха, что в ней Ему плохо.
Когда Бальменова и хлысты узнали, что она зачала от превышнего бога Даниила Филипповича, — это свершилось, и род бога будет продлен — она сразу же была окружена исключительным вниманием. У нее появилось нечто вроде свиты, а также постоянная охрана. В жизни Бальменовой было не так уж много такого, что ей было необходимо скрывать (разумеется, я не имею тут в виду полицию), но она с юности была очень независима и долго этим надзором до крайности тяготилась. Она даже пыталась объясниться на сей счет с хлыстами, но те отговорились, что ничего сделать не могут.
