Феликс Кандель - Первый этаж
Живот содрогался от хохота, бородавки прыгали по щекам, руки-сардельки отмахивались в изнеможении, а глаза сощурились хитро, глаза совсем не смеялись, зорко оглядывали Аню с Егором, будто соображал на ходу, на что бы их употребить.
– Фу... – сказал, отдуваясь. – Смешлив не по годам. Теперь еще ничего, а, бывало, зайдусь – не остановишь. Утром насмешат, к обеду отойду.
И без остановки, скороговоркой, не переведя дух:
– Здрасьте – мое почтение. Наше вам с кисточкой. Ваш сосед во-он с того балкона.
И опять фыркнул, прыснул, захохотал упитанным смешком. А глаза, видно, не высмотрели еще всего, цепко оглядывали Аню, оглядывали Егора.
Егор отвалился от забора, взял ее за руку.
– Давай, – сказал. – Попытаем еще.
– Может, не надо?
– Надо.
Схватились вдвоем за проклятую кровать, стали опять тянуть. Но сил уже не было, запала не было, и кровать даже не шелохнулась. Словно приросла ко дну.
Тут мужичок, будто все уже разглядел, резко оборвал смех, шагнул вперевалку, раздвинул их животом.
– Ну-кось, – сказал. – Дайте пенсионеру.
Поддернул под самое горло необъятные пижамные брюки на резинке, ухватился половчее за спинку, одним махом выдернул кровать.
– Гэть! Куда вам ее?
– Никуда, – сказал Егор, бледно улыбаясь.
Мужичок и не удивился:
– Никуда так никуда, полежит и у пруда. Нехай тут валяется.
– Спасибо, – сказала Аня. – А то уж мы замучились.
– Э, милая, – хохотнул мохнатым нутром, – за спасибо шубу не сошьешь.
Оглядел их опять, по очереди, сказал мягко, задушевно:
– Граждане вы моя хорошие, соседи наиближайшие... Имею до вас заманчивое дело, да не знаю, как подступиться.
Егор сразу насторожился, отступил назад, а Аня, наоборот, шагнула вперед, загородила мужа:
– До кого это до нас?
– До вас до обоих. Может, в дом зайдем, чайку глотнем?
– Не зайдем, – отрезала. – Незачем.
– Ишь ты, – он и не обиделся. – Бедовая.
– Какая есть.
Подвигал бровями, поморщил нос, сказал одобрительно:
– Ну да это и лучше. Машина твоя?
– Моя.
– Совсем ладно.
И замолк. Стал оглядывать. А нос все морщился, а руки оглаживали с любовью живот, глаза прятались за щелками век, за зарослями бровей.
– Времени у меня навалом, – кинул между прочим. – Вот бы приспособить...
Опять умолк.
– Пошли, – сказала Аня и взяла Егора за руку.
А мужичок встал на дороге, валуном загородил проход.
– Времени, говорю, навалом. Вот бы нам в долю войти.
Теперь и Аня насторожилась:
– Кому это – нам?
– Нам да вам, – пояснил, – вам да нам. Больше никого не надо. Обидно глядеть, граждане-товарищи, как земля пропадает.
– Какая земля?
– Ух, непонятливые! Да ваша, ваша...
Оглянулся по сторонам, оглядел балконы, окна, крыши, зашептал таинственно:
– Земля ваша – руки мои. Можно бы и наоборот, да у вас рук нет, у меня – земли. Верно говорю?
– Чего хочешь? – рассердилась Аня. – Говори толком.
– Повторяю, – зашептал. – Земля ваша – руки мои. Поставим теплицу, овощ вырастим, фрукты-ягоду... Редисочка в апреле, клубничка в мае. А? Годится? Жду ответа, как соловей лета.
И откинулся назад, оглядел их по очереди.
– На рынок, что ли?
– Зачем? – оскорбился. – Себе. Свеженькие, с грядки. Редисочку с маслом, клубничку с молоком... Можно и наоборот.
Шумно сглотнул обильную слюну.
– Не надо нам теплицы, – сказала Аня.
– Надо. Надо, золотко, надо! Витамины – сила! Ты погляди, мужик-то у тебя на ногах не стоит.
– Тебя не касается.
– Касается. Советского человека все касается. А мы его подкормим, силой нальем. Не хуже меня!
– Уйди, – отмахнулся Егор. – Уйди ты...
– Ты только дай мне землю, – напирал мужичок тугим животом. – Дай! Дальше я сам. Я уж с балкона все разглядел, все спланировал. Где теплицу, где грядки, загон для поросенка...
– Поросенка... – охнула Аня. – Ошалел, что ли?
– Поросенка, – твердо сказал он. – Поросенка обязательно. Вон, столовая рядом. Там помои. Я договорюсь. Кур еще надо. Кроликов. Гуся откормить. Моркови посадим. Свеклы. Картошки на зиму. Сложим в подпол, до весны пролежит. Он у вас сухой, чистый.
– Да откуда ты про подпол знаешь?!
– Знаю. Все про вас знаю. Участок обмерял. Грядки спланировал. Теплицу подобрал. Доски для загона...
А сам распалился в мечтаниях, красный, распаренный, так и пер на них приземистым танком, животом прижимал к забору:
– Да ты не боись. Я все пробью. У меня связи. Чего трудно – выбьем. Чего нет – достанем. Земля, главное, есть, машина есть, руки. Будет у нас с тобой свининка, будет овощ... – Хлопнул себя по животу, простонал густо, по бычьи: – Застоялся. Мне дело надо.
– Аннушка, – жалобно попросил Егор. – Пошли за калитку...
А мужичок уже кинулся на него в ненасытной ярости. Сейчас задавит, сомнет, расплющит животом о забор.
– Ты не думай... Всем! Всем обеспечу! Закрой глаза, открой рот: не успеешь моргнуть, я уж вкладывать начну. Только прожевывай!
– Ну, чего пристал? – кинулась Аня на защиту. – Делать тебе нечего? Иди, вон, в домино играй.
А мужичок орал нутряным голосом, будто голодный живот вопил взбесившимся котом в ожидании скорой жратвы:
– Я здоровый... Горы сворочу... Все сделаю! Всех прокормлю! Ты только пусти меня! Пусти на землю! Пустииии...
Аня стала его отпихивать, уперлась двумя руками: стоит, черт здоровенный, не шелохнется. Собака лает, петух крыльями бьет, а он прижал Егора к забору, брызжет в лицо слюной:
– Я не один... Слышь? Я еще приведу. У меня сынов – пятеро. Все, как я!..:
– Пошел, дьявол! – орет Аня. – Пошел, паразит!..
– Аннушка! Уведи, Аннушка...
Тут уж она не стерпела, размахнулась со всего плеча да как влепит тому по уху: только звон по двору пошел. Влепила – и сама перепугалась.
Мужичок осекся, ошалело завертел головой, выдохнул шумно:
– Уф!.. Как оголодаю, всех бы разорвал.
Потер ухо ладонью, сказал, остывая, с хитрой усмешкой:
– Обедать пора, вот и лютую.
– Постеснялся бы. Седой ведь.
– Чего стесняться? – хохотнул. – Однова живем. Когда, золотко, жрать охота, башмаки с ног валятся.
Она обняла Егора за плечи, повела домой медленно, бережно.
– Эй, – окликнул мужичок, как коготки выпустил. – Машина-то во дворе простаивает. Вот напишу куда следует...
– У меня обед.
– Эт-то нам неизвестно. Мы напишем, а там разберутся.
– Пиши.
– Ладно, – убрал коготки. – Шучу для профилактики.
Опять потер ухо, изумился, проговорил с веселой яростью, сам себе:
– Ништо... Еще не вечер. Не таких затаптывал.
Швырнул ржавую кровать обратно в пруд. И бегом в дом – обедать.
7
До калитки Егор дошел послушно, как на веревочке, а там вырвался, побежал под яблонями, к забору, под навес, на старое место. Сел на скамейку, уткнулся глазами в неструганные доски, за которыми сох запущенный пруд.
– Глохнет... – шептал. – Глохнет...
Аня рванула с шеи косынку, перекрутила в руках, больно закусила губу.
– Егорушка, – запела нежно, отвлекая, – какой пассажир мне попался – и не поверишь!
Егор медленно повернул голову, поглядел пристально и задумчиво:
– Какой?
– Поп.
– Поп... – повторил, пробуя слово губами.
И опять уткнулся глазами в глухой забор, задумался над непосильной своей задачей. Он бы и рад не думать, но выбор пал на него, и теперь этого не изменишь. Выбор – он не обсуждается. Таскала Аня его в кино, купила в кредит телевизор, но и в кино, у телевизора, оттолкнувшись от одного только слова, от малой мысли, он отключался сразу и додумывал, доискивался, дознавался пытливо, тяжко, с трудом. Проклятая обязанность – додумывать до конца. Неподъемная тяжесть – решать невозможные задачи.
Сколько таких мудрецов рассеяно вокруг! Сколько мудрецов, обреченных на вечные думы! В них собирается все нерешенное, что другие откладывают, оседает все недодуманное, что другие отбрасывают, накапливается все спорное, с чем другие соглашаются. Они думают. Думают! И один из них додумается. Один из них скажет, наконец, заветное слово. И удивится мир, и порадуется, примет и благословит. А когда затихнет шум, улягутся страсти, новые люди будут биться над новыми невозможными задачами.
(Эй, политики! Что ж вы теряетесь, черти? Обратите благосклонное внимание на Егора, приглядитесь, прислушайтесь, установите около него круглосуточный пост с прямым проводом. Чтобы слово заветное, не залеживаясь, пришло прямо по назначению, на самый верх. Чтобы подхватить его, усилить, кинуть в эфир с радиобашни. Не хотят, политики! Пренебрегают Егором. Не ждут от него заветного слова. Чего ждать, на самом-то деле? Все сказано. Обдумано. Согласовано и подписано. За работу, товарищи!)
А Егор все равно сидит, уткнувшись глазами в глухой забор, думает одинокую думу. Выбор пал на него. А выбор – он не обсуждается. Собака дремлет у левой его ноги, петух нахохлился возле правой.
