Богомил Райнов - Элегия мертвых дней
Так что, если даже отдельные слова причиняли ему подобное беспокойство, не трудно представить, какие мучения вызывали целые фразы. Завершив после двухнедельных мытарств первую страницу рукописи, беллетрист перечитывал ее раз, второй, пятый, десятый про себя, шепотом, вполголоса и наконец во всю глотку, пока полностью не убеждался, что написанное требует немедленной стилевой переработки. Ведь известно, если начнешь рассказ с фальшивой ноты, до конца не сможешь избавиться от фальши.
И вот по машинописной странице, сначала отрывочно, затем все более густо начинало плясать массивное золотое перо авторучки „Монблан". Оно носилось вперед-назад, вверх-вниз, влево-вправо, пока от печатных букв не оставалось и следа, а рукописные буквы громоздились, скакали одна на другой, как будто это был не текст, а какой-то цирковой аттракцион. После того, как страница перепечатывалась начисто, перо „Монблан" снова устремлялось в свой танец на углях.
Наконец, после нескольких правок и переписываний, первую страницу можно было считать вчерне готовой. Естественно, это происходило не больно легко и не так уж быстро, но все же месяцы работы текли не напрасно: стиль был найден — он не грешил ни излишней фамильярностью, ни особой официальностью, ни грубой прямотой, ни безмерной завуалированностью, не был ни претенциозным, ни досадно аскетичным, ни фельетонно ироничным, ни траурно скучным, короче говоря, он был точно таким, каким следует быть стилю солидного беллетристического опуса, призванного оставить свой след в мировой классике.
Но до торжественного момента зримого появления отпечатка этого следа было еще довольно далеко. Наступал черед второй страницы. Едва ли нужно объяснять, что перечисленные выше творческие процессы, в частности цирковые кульбиты букв и танцы пера на углях, повторялись с нарастающим размахом.
Но и на этом дело не кончалось. Едва завершив вторую страницу, писатель тщательно сравнивал ее с первой и с легко объяснимой горечью устанавливал: в стилевом звучании страниц возник определенный диссонанс. Не то чтобы диссонанс был резким. Ведь автор был достаточно зрелым мастером, чтобы допустить подобный изъян. Но все же существовал некоторый нюанс несоответствия, что-то такое… что-то едва уловимое… что-то в интонации, чем может погрешить даже великий пианист и что заставит завсегдатая концертов авторитетно процедить: „Фальшь…" — в то время, как новички вокруг в разгуле своего невежества буквально будут млеть от восторга.
И тут редактирование приходилось начинать с самого начала, и дилеммой, возникавшей перед писателем, было: изменять ли стиль первой страницы сообразно второй или же, напротив, подгонять вторую под модель первой. Тяжелая дилемма. Верное решение требовало дотошных и многочисленных сопоставлений, а также скрупулезного многоразового перечитывания то одной, то другой страницы про себя, шепотом, вполголоса, а при необходимости и во всю глотку. Наконец, и эта задача находила свое решение, которое широко распахивало перед писателем ворота для прямых словесных коррекций.
Воздержимся от прослеживания дальнейшего хода творческого процесса, становящегося все сложнее и кропотливее по мере того, как нарастало число страниц и все более властно ощущалась необходимость добиться монолитности стилевого звучания, не допустить ни малейшего диссонанса, ничего такого… ничего такого, что… что может дать умудренному читателю хоть малейший повод злорадно процедить: „фальшь…"
Лишь истинному профессионалу дано понять, с какими истощающими усилиями связано решение творческих задач подобного рода. Оно порождает необходимость в паузах для размышления, в минутах быстротечного отдыха. Но у этого непривычного к бездействию человека даже минуты отдыха получали своеобразное осмысление. Он принимался чистить свои длинные мундштуки, благодаря которым мог не расставаться с сигаретой во время работы: из-за их длины дым не попадал в глаза, не раздражал слизистую оболочку. Или заряжал авторучку, чернила в которой еще не иссякли, но существовала опасность, что в самый важный момент она может оказаться пустой. Или же обводил взглядом книжные полки и неожиданно, к своему вящему ужасу, замечал, что книги слева на второй полке расставлены не по размеру — явное свидетельство того, что вчера сын рылся в них, в связи с чем возникла явная необходимость восстановить статус-кво в компании всемирно известных имен. Или же мчался на кухню, чтобы вовремя предупредить служанку, что килограмм соли — это слегка завышенная доза для трех тарелок бульона. Или выходил поразмяться во двор. Или выпивал очередную чашку кофе. Или пользовался свободной минутой, чтобы сделать пару телефонных звонков.
— Тебе удалось добыть копривштицкие копченности? — обращался он к своему постоянному поставщику.
Тот в ответ сообщал, что пока не удалось, зато есть чудесное голландское какао.
— На кой черт мне какао? Я же поручал тебе достать копченой колбасы!
На это следовал повторный ответ, что колбасы нет, но вместо этого ему могут предложить индийские орешки.
Некоторое время разговор продолжался в духе диалога между глухонемыми, но писатель не терял ни терпения, ни творческого порыва, и нет ничего удивительного, что, даже когда речь заходила о сырокопченой колбасе, он продолжал про себя размышлять, стоит ли на пятой странице в начале третьего абзаца заменить слово „однажды" на более разговорное и менее избитое сочетание „как-то раз" или же лучше проявить большую смелость и воспользоваться устаревшим „единожды".
Короче говоря, часы с семи утра до обеда были для него неприкосновенными, полностью посвященными литературе. Однако порой по причине легко объяснимого переутомления вынужденные интермедии в эти творческие часы разрастались настолько, что мой знакомый начинал напоминать другого моего приятеля, который также придавал определенным часам статус неприкосновенности.
Упомянутый знакомый был жертвой странной аномалии набирать вес. Сам он ни в чем не мог найти объяснение этой аномалии, и его глубоко задевало, когда отдельные нетактичные люди намекали на то, что причиной может быть неумеренное потребление пищи. Тем не менее с годами аномалия не только не исчезала, но и устрашающе нарастала, что заставило моего знакомого принять стоическое решение по старому христианскому обычаю объявить пятницы днями голодания. Это позволило ему на деле убедиться в силе своего характера и утереть носы близким, обвинявшим его в обжорстве. „Вчера, когда я весь день голодал…" — любил невзначай бросить он. Или же: „Завтра, когда мне придется голодать, а, как вам известно, раз в неделю я голодаю…"
Один сердобольный врач пытался разъяснить ему, что когда говорят „голодаю", подразумевают, что без того, чтобы не нарушать диету, нельзя позволить себе отправить в рот ни кусочка яблока, ни грамма салата, ни говоря уже о чашке кофе. А знакомый начинал свою голодовку именно с чашки кофе без сахара, а так как даже ребенку известно, что этот напиток, особенно без сахара, неимоверно повышает аппетит, то он присовокуплял к кофе несколько безобидных ложек конфитюра и с пяток ломтиков кекса.
После настолько аскетического дебюта можно было спокойно продолжать голодание с присущей ему непреклонностью. Знакомый не держал ни крошки во рту вплоть до десяти часов — время упомянутого яблока. Однако известно, что яблоко возбуждает аппетит не меньше, чем кофе, а, может быть, даже и больше, так что, проглотив этот фрукт, он чувствовал, что от повысившейся кислотности его брюхо может просто треснуть. Лишь единственно по этой причине и не по какой больше скромный фруктовый сеанс продолжался небольшим противнем с печеными яблоками, щедро сдобренными сахарной пудрой для вкуса.
Критическим пунктом разгрузочного дня был, разумеется, обеденный час. Атавистический рефлекс, доставшийся в наследство от древнейших времен, звал прийти на помощь изголодавшемуся телу, которое так верно и безропотно тебе служит. Именно в этот драматический миг, знаменовавший собой временной предел в пятничном испытании, мой знакомый самым категорическим образом проявлял железную волю. И как невероятно это ни прозвучало бы для всяких там сплетников, он довольствовался всего одной-единственной тарелкой салата. Естественно, ради элементарных требований целесообразности, использовалась не плоская тарелка, с которой салат обычно разлетается во все стороны, а достаточно объемистая салатница, в которой и смешивалось немного скромных овощей: пять-шесть помидоров, два-три огурца, определенное количество маслин, не воображайте, будто счет идет на килограммы — а также (с учетом строгой гигиены желудка) несколько крутых яиц и белое куриное мясо, чья питательность, как известно, равна нулю — все это тщательно нарезано и сдобрено приправами.
