Фредерик Тристан - Героические злоключения Бальтазара Кобера
– Пусть неправедные деньги послужат исправлению неправедного приговора. Пусть деньги еврея, который предал своего учителя, послужат спасению двух христиан, верных иудейской вере! Благослови нас, Всевышний!
Поднявшись, он положил ладони на голову студента, потом приложил их к левому его уху, потом – к правому и передал ему неназываемое Имя. И тогда Бальтазар Кобер опустился на колени, а потом упал ниц на пол.
Таким образом, банкир Авраам Курский получил сто флоринов в уплату за картину Дюрера и тотчас же отправил посланца к ректору Шеделю. Этот посланец отнес письмо такого содержания: «Ваше высокопреосвященство, мне приятно предложить вам в подарок в знак своего восхищения и благодарности полотно Нюрнбергского Мастера, которое называется „Геракл и птицы Стимфала“. Эта восхитительная картина будет передана вам в собственные руки на перекрестке Штейнгейм послезавтра в четверг в три часа, если вы согласитесь прибыть туда в сопровождении моих двух замечательных друзей Франка Мюллера и Якоба Циммерманна, которые сейчас пребывают у вас в гостях и после этого станут моими гостями. Посланец доставит мне ваш ответ. Бесконечно преданный вам, Авраам Курский».
Шедель ответил кратко: «Сегодня ночью. В два часа».
Опасаясь предательского обмана, Иуда Коган нанял полсотни вооруженных людей, которые должны были сопровождать банкира, каббалиста и студента. И действительно, в два часа ночи это маленькое войско, освещенное факелами, увидело, как навстречу им двигается другой вооруженный отряд, сопровождающий ректора. Курский сделал несколько шагов вперед, держа в руке картину, свернутую в трубочку. Шедель подошел к нему в сопровождении эксперта, который внимательно осмотрел картину и подтвердил, что она подлинная. Потом несколько людей засуетились возле какой-то повозки и из темноты вышел Фридрих Каммершульце, поддерживаемый двумя солдатами.
Его истощенное лицо улыбалось, но, казалось, что он воскрес из мертвых. За ним, на носилках, несли Циммерманна – он был недвижим, мертвенно бледный, похожий на покойника.
– Что это? – спросил Курский.
– Я не отвечаю за тюремщиков светского судопроизводства, – холодно ответил ректор.
Потом выхватил рулон из рук банкира, обернулся и исчез в ночи вместе со своими людьми, за которыми на какое-то мгновение как бы потянулся струйный след темноты.
Радость, которую испытал Бальтазар, опять встретив своих друзей, сменилась скорбью, когда он увидел, в каком состоянии отдали им двух заключенных. Пытки и тяжелые испытания привели Циммерманна на край могилы. Шедель привез для обмена не живого человека, а почти труп. Что касается Каммершульце, то крепкое здоровье помогло ему выжить. Однако требовались долгие месяцы для поправки его здоровья. Возвращались они в Бамберг молча под влиянием переживаемых эмоций и страха, так как нельзя было исключить, что ректор вскорости отдаст приказ снова схватить отпущенных на свободу. Поэтому решили спрятать их за несколько миль от города, на большой ферме, где разводили лошадей. Бальтазару поручили присматривать за своими друзьями, и он принял это поручение с большой радостью.
Увы, на следующий день Циммерманн умер от побоев, которым его подвергли в день освобождения. И Иуда Коган решил создать видимость, что Каммершульце, под фамилией Мюллера, также скончался. Поэтому он отправил банкиру Курскому письмо, предназначенное для Шеделя: «Ваше высокопреосвященство, двое друзей, которых вы нам передали, сегодня отошли в мир иной. Таким образом, благодаря усилиям служителей светского правосудия города Нюрнберга вы сейчас являетесь обладателем шедевра, который стоил вам всего лишь два мертвеца – слишком мало для христианина». И конечно же, получив это послание, ректор был в восторге, что сумел избавиться от двух своих врагов, обмануть еврея и получить «Геракла», не развязывая своей мошны. Кажется, в тот вечер во дворце его высокопреосвященства даже задали пир.
Фридриху Каммершульце понадобилось пять месяцев, чтобы хоть немного оправиться. Эти пять месяцев были одними из самых счастливых в юности Бальтазара. Его учитель всегда был рядом – в некотором смысле, в его полном распоряжении. Он дни и ночи напролет проводил у его изголовья, перенимая от него все, что знал этот замечательный человек. Таким образом, успехи юноши в изучении древнееврейского языка были огромны, как и в познании каббалы. Теперь он легко понимал такие произведения, как «De verbo mirifico»[7] Рейхлина и «De vita triplici»,[8] которые переводил для него Каммершульце. Побуждаемый своим учителем, Бальтазар и сам начал писать.
Часто те строчки, которые он писал, были нашептаны ему на ухо Урсулой, которая в жизни была немой, ибо все, что понимал Бальтазар, приходило к нему из этих пространств, о которых он говорил позже, как «об истинных пространствах жизни». «Мы имели наивность верить, что неведомое – это подкладка известного, тогда как, наоборот, известное – это коридор в неведомое». Для Бальтазара девочка из Нюрнберга была привилегированной посланницей Бога, приставленной к его персоне как ангел-хранитель. Он не страдал от ее исчезновения, ибо она воскресла в нем самом. Однако эти видения не всегда были приятны. Были среди них суровые, а иногда и враждебные. Разве не знал он очень горестные минуты после смерти отца? Все эти трудные события глубоко затронули его и снова протекали перед ним, когда он писал. Разве не переживал он такое, что и происходило с ним, вероятно, лишь для того, чтобы он это записал?
«И тогда, в эту минуту, в этом месте я увидел неисчислимое множество людей. Они были одеты во тьму и лохмотья. Все они были очень несчастны и громко жаловались. Я увидел там слепых, глухих, немых, безногих и безруких, больных проказой с язвами на лице, людей с обожженным телом, и людей, чье тело загнаивалось, как переспелый плод. Их вопли были нескончаемы, и они говорили:
– Посмотри! Еще вчера мы заслуживали называться людьми, сегодня же и звери не захотели бы хлебать из одной миски с нами! Что мы такого сделали, чтобы живьем бросать нас в могилу? Какое преступление мы совершили? Почему мы страдаем, а ненавидящие наслаждаются богатством и здоровьем?
Ко мне подошла мать и протянула своего ребенка. Она сказала:
– Посмотри! Чем провинился этот малыш, своим телом или душой? Почему он родился, навсегда отмеченный болью? Должен ли он отвечать за своих отца и мать, он, который не просил, чтобы его родили? Какое проклятие обрушилось на человеческих детей и, подобно убийственной молнии, отметило их непоправимыми изъянами?
Я посмотрел на этого ребенка и увидел, что его животик раздирается, раскрывается, и из этой страшной раны выбирается наружу ухмыляющееся существо, некий окровавленный зародыш, который, мстительно наставив на меня палец, воскликнул:
– Ты! Это ты нас предал! Ты, последний из людей!
И пока я с ужасом смотрел на это омерзительное существо, оно превратилось в чудовище в сто футов высотой, с несколькими головами, полными острых зубов, и каждая из этих голов стала извергать пламя сквозь ноздри, и все, кто там был, все эти бедняги, которые жаловались, в один миг были сожжены, превратились в живые факелы.
Я упал на землю и не мог сдержать слезы:
– Кто пощадит невинность, – возопил я, – в то время как слепой жернов крутится без устали, все перемалывая? Какими преступлениями обагрены наши руки, ведь мы родились, ничего не зная? Неужели мы должны отвечать за всех, кто от первого человека передавали жизнь вплоть до нас? Неужто нам надо отвечать и за землю, и за небо, и за эти частицы, которые кружат, слипаются, разделяются и начинают все это сначала, если мы даже не способны управлять своим кровообращением?
И эти вопросы вылетали из меня словно шары, ощетинившиеся острыми клинками, и чем больше этих вопросов накапливалось у меня в горле, тем больше они меня обдирали, и вскоре я стал похож на освежеванную тушу, выставленную в лавке мясника.
– Ты, последний из людей, – сказал кто-то, находившийся сзади меня, – прекрати расспрашивать невежество! Слушай! Ибо мир не может осветить мир, он может только добавить свою тьму к его тьме. Убери свои глаза из своего взгляда, и ты увидишь. Разве ты происходишь не из мира, который не уступает этому миру? И именно этот мир от тебя отделяется. Это он, не теряя свою невинность, твердеет, околдовывая свет; это он распался на миллиарды пылинок в чужих пространствах и времени, рассеяв единую ясность на множество изолированных искр. Таким образом, в этом теле заключено другое тело, в этом мире заключен другой мир. Слушай из глубины своей темницы этот голос, более древний и более новый, нежели самая древняя память, более древняя и более новая, чем миг, который всегда присутствует, который ты преследуешь, который тебе предшествует. Слушай!
И я услышал голос, звонкий и прозрачный, словно вода из горного источника, и увидел в нежном и хрупком, словно утреннем, свете девушку, чьими распущенными волосами играл ветерок. Она говорила:
