Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2012)
Утренний воздух был свежий, плотный, обещал отличный день. Ефимов прямо чувствовал какую-то приятность внутри и невольно улыбался. Лес чистый, просторный. Неглубокий мох мягко пружинил под сапогами, туман поднимался от просыхающей земли, и солнечные лучи косо серебрили его меж сосен.
Речка тянулась длинными, блистающими под солнцем плесами. Трава, кусты, елки гляделись в полированную гладь. Вдоль берега тянулась тропинка над обрывчиком, то спускалась к речке, то взбиралась на бугор, присыпанный снегом и желтой хвоей. Ефимову хотелось пойти по ней. Кедровки перелетали с дерева на дерево и скрипели и причитали на весь лес. Их одинокие крики подчеркивали молчаливость тайги. Впереди золотистый лиственничный лес ковром покрывал широкий склон сопки, а по вершине приникал к солнечной голубизне. В небе замерли редкие, белые и высокие облака. Воздух был полон лесных и речных запахов осени...
Ефимов причалил. Это было яркое место. Узкая и глубокая протока вся уходила под небольшой залом. Два года назад все так же было, вспомнил Иван, — Саша пошел смотреть, как обносить, а они с Петькой забросили блесны и повели из-под залома. И рты разинули — за их искусственными рыбками под водой гнались три утки. Это были крохали, в прозрачной воде было отлично видно, как они машут короткими крыльями. Двое, что настигали снасть Ефимова-старшего, увидели, видно, рыбака, свернули в сторону и, выскочив на поверхность, тут же нырнули обратно под залом. Петькин же уткнулся ему в ноги, обалдевший, вывернулся наверх и заметался между отцом и сыном. Петька застыл с блесной, уже качающейся в воздухе, наконец крохаль сообразил нырнуть и исчез в зеленой темноте под заломом. Ефимовы, ошалевшие, молча смотрели друг на друга.
Иван достал “спутник” и стал настраивать. Улыбался, как обрадует Петьку. Сигнала не было минут десять, потом он появился, и Ефимову сказали, что его сын недоступен. Ну да, конечно, он в школе, — недовольно подумал Ефимов и набрал Машу. Трубка долго выдавала длинные гудки, но ее так никто и не взял. Ефимов постоял с телефоном в руке, разглядывая камни под ногами, перелез через борт и оттолкнулся.
На автомате плыл, не глядя особенно по сторонам. Это ничего, что она не взяла трубку. Телефон могла забыть в машине. Да и что бы я сказал? Вот, мол, я сейчас на каком месте! Помнишь?! Она там что-то делает, дети, заботы, подруги, а тут я с крохалями и заломами. Так он соображал сосредоточенно, не особенно понимая, кто во всем этом виноват. Вздохнул судорожно. Всего полчаса назад он отлично чувствовал себя один. Ефимов повертел головой по берегам, на чистое небо взор поднял, он и сейчас, в общем-то, отлично себя чувствовал.
Здесь, на речке, в одиночестве, он все принимал как есть и все было отлично, в Москве же Ефимова было чересчур много. Из-за этого он слишком многого хотел от окружающих. Простая вещь. Так же ли много я им давал, как хотел от них? — щурился Иван, заранее зная ответ.
Люди не видят себя со стороны — бывает так, что человек дает деньги, например, а в ответ ждет любви. И еще обижается, когда не получает ее. За деньги можно получить деньги.
Тихо было в природе. Спокойно текла река, спокойно золотились сопки под ясным небом. Ефимов снял свитер, щурился на солнечных зайчиков, играющих на поверхности реки, и неторопливо опускал в воду весло. Денек стоял, какие бывают в конце августа, теплый, прозрачный, а было начало октября, между прочим… Это было больше, чем подарок.
...Однажды, тоже в начале октября, они сплавлялись в Охотске. Какой бес занес их туда в такое время? Снега должно было быть по пояс, а не было! Они залетели на вертолете в верховья речки, накачивали лодку, радовались осеннему солнышку, сами на небо посматривали, непохоже, чтобы долго такая благодать простояла. Может, завтра еще? Ну ладно, и так хорошо. Следующий день и правда был хорош, даже еще лучше, но к вечеру ветерок поднялся, и они настроились на тучки с утра. На осень, как оно и быть должно. Утром же только чуть облака погуляли, а потом опять звенело целый день — будто ангелы держали над ними нежную синеву. Блестела на солнце тихая осенняя паутина, пичужки тоненько попискивали. И они выпивали у вечернего костра за отличный день и за небесную канцелярию.
И вот в конце уже, один день оставался до моря, сидели они с Борькой раненько утром у костерка. Зайцев с Захаром ушли посмотреть медведя, а они пили кофе, курили и смотрели на небо, на падающие листья. Лагерь стоял на лесной поляне, с реки временами закручивал ветер — огонь испуганно шарахался и метался, но потом наступала прежняя тишина, и опять нехотя падали на мужиков желтые, корявые и громкие тополиные листья. Погода менялась. Тучи непроглядной темнотой заходили со стороны моря. И Ефимов вдруг понял благодарно, что все эти десять дней были такими — каждый из них был подарком. “Вот так бы вот провести весь сплав, — подумал он тогда вслух, — просто в тишине у костра посидеть, на речку, на небо поглазеть…” Борька как раз снимал кофе с огня, уставился на него: а я, мол, что делал? И это было правдой. Он единственный из них не охотился. И рыбачил редко. И это было то, что надо.
Теперь этого у Ефимова было сколько хочешь. И еще он молчал…
Перекат кончился, лодку вынесло над омутом. Речка почти остановилась и разгладилась. Тихо было так, что различалось легчайшее шевеление ручейка на берегу. Перекидывая весло с борта на борт, зачалился. Это был не ручей, а ручееныш, он только учился разговаривать, даже кружкой из него не зачерпнуть было. Насекомые какие-то звенели. Иван вытащил буфет, таганок поставил у ручейка, наломал с елок сухих веток. Полянка была маленькая, все под рукой. Вскоре к тишине добавились легкие потрескивания костра и их отражения за спиной, от крутого таежного склона.
Ефимов лежал на сухой траве и смотрел на речную гладь, в которой кривились течением длинные желтые силуэты лиственниц с другого берега, а ближе к нему по вершинам лиственниц облака плыли. Так все задумчиво и тихо, так все серьезно было…
Он ни о чем не думал, просто провалился куда-то в глубины своей жизни, где и невозможно уже ни о чем думать. Костер его прогорел, вода в котелке, начавшая было пускать пузырьки и шуметь, примолкла. Между этой простой и ясной жизнью природы и его собственной душевной пустотой возникло беспокойство, не тревожное, а просто как факт. Когда он глядел на речку, на тайгу, ему было хорошо и спокойно, когда же думал о себе, об ушедшей и предстоящей еще жизни — становилось скучно. В голове не было никаких мыслей, а в душе — никаких желаний.
…Вспомнился один давний случай, ему тогда и тридцати не было. На Дальнем Востоке, в маленьком деревенском аэропорту на берегу океана, даже и не аэропорт это был, а просто деревянное одноэтажное здание довоенной зэковской постройки, полосатый колдун над ним раздувался на ветру, да каменистая взлетная грунтовка, окруженная тайгой.
Стояла затяжная непогода, рейс в очередной раз отменили, немногие, местные в основном, пассажиры разошлись, товарищи Ефимова тоже ушли в поселок, и он остался один. Ветер гнал с моря беспросветную мокрую сыпь и серость, раскатисто скрипело и хлопало окно где-то в здании, и некому было его закрыть. Не читалось, Ефимов спрятал книжку в рюкзак. В диспетчерской никого не было, пульт жил своей жизнью, что-то иногда мигало, настольная лампа освещала засаленный пухлый журнал, сломанную ручку с изжеванным хвостиком стерженька, литровую банку-пепельницу, полную окурков, голов и шкурок от вяленой корюшки. Стекла однообразно дребезжали на ветру, окно хлопало, и никаких больше звуков, безжизненная, вынимающая душу тишина. И в этой тишине вдруг начинала шипеть и кричать что-то неразборчивое большая рация.
Вокруг полосы было пусто, ни техники, ни сараюшки какой-нибудь, только измученные, придавленные ветром кусты ивняка с вывернутыми наизнанку листьями. Серое небо ползло и ползло над землей, оставляя длинные следы влажной холодной испарины за всем, что сопротивлялось ветру. Ветер дул сильно и ровно, казалось, его гонит не море, а какой-то большой и злой механизм. Ефимов стоял на каменистой полосе среди безликого пространства, из которого вынули душу, и его вдруг опутал ужас. Показалось, что ему уже никогда не выбраться из этой пустоты, что ни товарищи и никто другой сюда уже не вернутся и он обречен остаться здесь…
…Иногда Ефимов задумывается, что ему еще жить лет, может, пятнадцать или двадцать… ему становится так же тоскливо и пусто. И вспоминается тот ветер и хлопающее окно…
К вечеру он достиг места одной их давней ночевки. Здесь был крутой поворот, речка метров десять всего, с его стороны была глубокая прозрачная заводь, с другой — небольшой залом, под которым спокойно прокатывалась Лена. Ефимов таскал вещи на поляну, вдающуюся в опушку леса, и все время было ощущение, что место это каким-то образом принадлежит ему. Что оно ему родное.
