Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины
Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.
— В таких делах какая мать пожелает добра?
Нахмурилось небо.
Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.
В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, — некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.
— Бабушка, мама умерла.
Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.
— Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.
Пустой дом: шорохи и те исчезли.
На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!
Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше — красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…
Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.
Опустили гроб — неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, — заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.
Дома долго молчали.
— Как хотите, — заговорила первой Солониха, — а так жить, как она, лучше умереть.
Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.
— Лучше?…
— Конечно.
— А как она жила?
— Со смертью по одной половице ходила.
— Ты то откуда смерть знаешь?
— Было дело.
— Когда это?
Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.
— Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.
— Страху больше, напоминает смерть…
— У ней на лбу платок лежал.
Солониха заерзала, — Всем кладут, целовать.
— Никто не целовал!
— Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.
— Положили, чтоб залысины скрыть…
— Ты о чем, Паш? — Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.
— Залысины и кое что пострашнее, — не обращал внимания Паша.
Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.
Паша качнулся и опрокинулся на пол.
— Переживает, оно понятно, — заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.
Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с Колькой. Ладно бы Солониха, от смерти всяк по-разному бегает, но Лизавета, Лизка-то?
Короткое жидкое солнце. Вдруг захотелось прилечь на пол к Пашке, поговорить по душам. Скорее бы все разошлись!
Но никто не торопился.
— Ты теперь и за мать и за отца, Лина, — наскоро мирясь под столом с племянником, завела Солониха.
Ангелина Васильевна тяжело вздохнула: разве им мать нужна? что мать? сама крутилась на месте, хватаясь за все, любой огонек за маяк принимала, кто б указал…
— Что толку сейчас-то говорить? — клонила она к концу.
Пашка притворился спящим.
Солониха кивнула на Пашку, — этот-то при делах, на ногах стоит, а малышей, хочешь — не хочешь, обуть одеть…
— Лучше скажи, любовь у вас взаправдашняя, или так себе, лишь бы до огорода дотянуть?
— Огород любви не помеха! Знаешь, как на огороде любится? Там всё любит друг друга.
— От ихней любви к осени, ничего не остается.
— Как это? Всю зиму вспоминаем, как за стол…
— От любви, говорю, ничего нет. Сожрешь, да высрешь, вот и вся любовь.
— Так задумано, — попалась Солониха.
— Задумано? Это ты о любви? Молчи лучше!
Ангелина Васильевна засмеялась.
— Сама-то что в любви понимаешь? Забыла чем и пахнет, — обиделась Солониха.
— Отчего ж забыла? Все вы ею провоняли.
— Хоть бы в такой день язык придержала! — Лиза отшвырнула рюмку, встала из-за стола, Коля осекся на первом глотке и тоже встал.
— Чего вскочила? В животе, что ль, шарахнуло?
— Ты… ты, — озиралась Лиза.
Быстренько приладив инвалидную каталку, Коля повез опьяневшую и злую сестру в комнату; словно слепая, стучала по стенам, покрикивала…
— Ну, помянем перед сном, — выпроваживая поскорей гостей, поднялась и бабка.
День задержался на скатах крыш и съехал вниз.
Выпили в подступившей темноте. Солониха заохала, разминая ноги. Скованный, тяжело поплелся в прихожую племянник.
— Эк, придавило-то тебя! Неужто любовь? — задралась уже в дверях Ангелина Васильевна.
— Не видишь, выпил человек? — озверела Солониха.
— Так что ж? Иные до неба пьют.
— Поминки вроде.
— Жить пора! — Ангелина Васильевна хлопнула дверью и замерла: рядом прошел совершенно голый капитан. Дунул в глаза, пошевелил ресницы. Жуликовато повертев носом, слил остатки выпивки в один стакан и махнул разом. Не поморщился.
На запястьях перламутровые браслеты. Звякнув браслетами, вытянулся на полу и обнял Пашку.
Так начинается любовь.
Здесь сумрачно и кровно помадят губы богам…
В капитанских объятиях нервно заплакал Паша и высвободил свой член. Жестокая ненависть согнула Ангелину Васильевну; она изо всех сил пялилась разглядеть капитана, но тот укрылся в тени кухонного стола. Однако, его присутствие ощутимо: горячая воздушная волна трепала Пашкин член — стройный парусник — направляя весело и своенравно. Малиновое на влажных бортах. Пашка завыл громче. Бабке привиделось счастье — Ну, уж нет! — влетела на кухню и завалилась между капитаном и внуком. Ее швырнуло влево, к Пашкиному члену. Подождет, не к спеху! — развернулась к капитану. Туманно, темно и тихо, будто нет ничего осязаемого.
Чего он черт его дери боится меня? может, за Люську обиделся? — будоражилась бабка. Мысль, что попросту не хочет, отвратительную мысль, гнала прочь. У копчика зудел Пашкин член. Бабка прижала член жопой, успокоить. Успокоился.
Осатанев от ожидания, согретая со спины внуком, тяжело задремала, но тотчас встрепенулась, только почувствовала ветер в ресницах. Невероятно: под столом кряхтел и тужился капитан, лицо, вроде, обыкновенное, тысячи таких лиц, ничего из ряда вон или там фантастического…
— Что с тобой?
— Огонь высекаю.
— Какой огонь, очумел?
— А вот смотри.
Капитан, отчаянно елозя, багровея и бледнея с головы до пят, казалось, нарочно дразнил бабку, и та подозрительно насторожилась.
— Говори, как на духу, что задумал?
Внезапно кожа на темени капитана лопнула, и пыхнуло синее пламя. Невысокий, сантиметра три, слабенький огонь, быстро сгустился, уплотнился, образуя знакомый силуэт, покрытый сверху шляпкой. Все это жутко не шло капитану, но он смотрелся торжественно. Упало сердце: бог мой, огонь! Представление о капитане рушилось на глазах. Ангелина Васильевна потянулась погладить.
— Ну, какие твои возможности, на Люське кончился что ль?
Капитана покорежило, и он надулся посильнее.
— К чему все, к чему! — возбуждения, которого Ангелина Васильевна ждала, как манну небесную, не было, только чуть задрожали колени, наверное, оттого, что время даром потеряла, да Люську зря угробила.
— Угомонись! — заорала; капитан пытался выдавить еще хоть каплю горючего, но огонек светил уже еле еле. Ангелина Васильевна схватила со стола мокрую тряпку и приложила к темени. Зашипело, запахло паленым. Она еще на что-то надеялась, внюхиваясь в темноту. Вот сейчас, вот-вот, побренчит браслетами, отдохнет… но разве устает огонь, утомляется чистое золото? Страшная тоска ела и жгла грудь, остро, похмельно, с непривычки, — Господи, как все просто: ни праздника, ни буден! Ангелина Васильевна кое-как пришла в себя. Пашка спал рядом. Накрыла его шалью и ушла в комнату.
XII
Счет до весны Паша вел строго по календарю, крестиком вычеркивая день за днем. Иногда, закрутившись на работе, забывал о календаре и радовался, когда приходилось сразу черкнуть два или три дня — будто в одну минуту прожил. Еще бегал от Илониных звонков, — без меня справятся, что за искусство из мертвых мертвых делать? а с Илоной, а она… обязательно куда-нибудь заманит, не отвяжешься.
Зима разошлась, расснежилась, сугробами перегородила двор. Топили хорошо.
Пашка млел, поджидая весну.
После Люськиных похорон многое чего изменилось: Лиза разбухла, подурнела и переселилась в бабкину каталку. Коля возил сестру по коридору, то быстро, то спокойно, рассматривая вместе с ней узоры на обоях. Серебряные ромбики на розовом — наводили на грустные размышления. Лиза пугалась предстоящих родов и жаловалась, ребенок является во сне недовольный, с посеребренными щеками. Порешили сменить обои, не дожидаясь лета. Как-то утром, только посветлело, Коля повез сестру в магазин. Ангелина Васильевна прильнула к окну: каталка, съехав на узких полозьях по ступенькам крыльца, завихляла между сугробами. Лиза, кутая ноги в плед, по сторонам не глядела, на приветствия соседей не отвечала, палкой погоняя Колю вон со двора.
