Эрвин Штритматтер - Романы в стенограмме
Гусак разбросал их по ковру. Ковер еще и сейчас свидетельствует, что в квартире жил гусак, не пожелавший есть поданные ему сардины.
Мой друг и его жена переглянулись. Они спасли гусака от ножа, но, кажется, обрекли его на голодную смерть, гусак подтвердил это мрачное предположение, оставив на ковре несколько памяток о былых своих пирах, и в этот момент друг вспомнил обо мне.
— Ты встал перед моим внутренним взором как ангел-хранитель, — сказал он, ибо так уж устроен человек: для воспоминаний ему необходим толчок.
Я запер гусака в сараюшку, но мой друг и его жена испугались, что там ему будет слишком одиноко.
— Тебе надо подыскать ему супругу, — сказала она, он добавил:
— Смотри, не вздумай его прирезать, кстати, гусака зовут Эммерих.
Я терпеливо все это выслушал, ведь в первый день Нового года сердце открыто для всего доброго, а я уже принял решение в новом году не злиться на дураков, не насмешничать и отвыкнуть в рассказах, которые я пишу, критиковать или окарикатуривать кого-либо, к тому же я обязался (правда, не вслух) не раздражать ни себя, ни своих соотечественников проповедями и наставлениями, словом, я хотел стать благонамеренным писателем.
Но жизнь не интересуется Новым годом и вообще людскими праздниками, она не идет но ровной дорожке, с нею, однако, надо дружить, надо помогать ей идти вверх, а тут уже поневоле начинаешь иронизировать и критиковать тех, что хотят всю свою жизнь простоять на месте.
Мне надо было поехать в город на заседание, и я попросил товарища Эмиля, который обхаживал наших пони, заодно покормить и гусака.
— Как звать этого стервеца? — спросил он.
Я не без робости ответил:
— Эммерих.
Эмиль заметил, что это неподходящее имя для такой дряни и перекрестил его в Генриха. Впрочем, для гусака наши разговоры значили не больше, чем для нас его гогот, ему было наплевать, зовут его Эммерихом или Генрихом.
Пришла весна, гусак стал озорным и заносчивым, а наши собаки, собственно говоря, излишними, ибо Генрих гоготом и криком возвещал приближение чужого.
Теперь я уверен, что случай с гусями на Капитолии не выдуман и недаром о нем говорится в книгах по истории, более того, я уверен, что гуси совершили еще и другие исторические деяния, да только суетные политики прошлых веков выгнали их из исторических книг в брошюрки по птицеводству.
К нам заглянула соседка, чтобы немножко со мной побраниться, а Генрих взлетел ей на голову; приехал мой издатель, тоже чтобы немножко со мной побраниться, а Генрих вырвал у него из рук желтый портфель с моей рукописью; явился участковый уполномоченный сделать мне внушение за то, что я не держу своих собак на привязи, а Генрих склевал пуговицы с его штанов, заправленных в сапоги, и мне пришлось пришивать их под надзором полиции.
Страховой агент хотел заключить со мною договор на гарантийное страхование, я спросил зачем. А Генрих тем временем вытащил жиклер из карбюратора и ослабил несколько гаек на мопеде страхового агента, тот сказал только: «Вот видите», и я заключил договор.
Моя жена в овчинном полушубке сидела во дворе на корточках и мыла колеса нашей машины, Генрих принял ее за большую гусыню, что уже само по себе было обидно, да к тому же он вскочил к ней на спину и оскорбил ее на свой гусачий манер.
Генрих затесался в похоронную процессию и гогоча уцепился за рясу священника, трое деревенских трубачей разошлись при исполнении псалма, так что похоронная музыка зазвучала как доморощенное липси, а я был приговорен к денежному штрафу или трем дням отсидки «за нарушение общественного порядка».
Вряд ли можно поставить мне в упрек, что я носился с мыслью сбыть Генриха, но он был подарком друга, и если уж я таковой принял, то должен был его сохранить, кроме того, я не знаю случая, когда кто-нибудь сказал бы другу, протягивающему ему подарок: «Оставил бы лучше себе».
Правда, мне известны случаи, когда неподходящий подарок друга, «к сожалению», падал с консоли или, «к сожалению», оказывалось, что его кокнули милые детки, но, увы, с Генрихом ничего подобного нельзя было проделать, даже передарить его не удавалось, как, например, анодированное ведерко для шампанского, подставку для салфеток, гонг, часы без циферблата или металлических такс, хвостами которых отрезают кончики сигар.
У нашей соседки была гусыня-одиночка, по весне она ходила в деревенском гусином стаде, клала оплодотворенные яйца, высиживала и растила гусят, а осенью опять становилась гусыней-одиночкой.
Я решил сочетать ее браком с холостяком Генрихом, отправился к соседке и, надеясь осчастливить ее (так же в свое время поступили и мои друзья), сказал:
— Матушка Мертен, я решил подарить вам своего гусака.
— Что ж, дело хорошее, — отвечала соседка, а я добавил:
— С одним условием, что вы его не зарежете.
Тут соседка ответила:
— А на что же он мне зимой-то сдался?
Я пошел к рыбаку, который держал целое стадо гусей, и сказал:
— Я дарю вам своего гусака, дядюшка Форкель.
Тот спросил:
— У него, верно, печень больная?
Я заверил его, что Генрих здоровехонек, а он отвечал:
— Почему бы мне и не взять его?
Тогда я сказал:
— Только при условии, что вы этого гусака не зарежете.
А он отвечал:
— Эдакая важная птица не про нас.
Я пошел на птицеферму нашего кооператива и сказал заведующему, что у меня есть гусак, который мог бы обновить кровь его стада, он объяснил мне, что для обновления крови ежегодно выписывает на свою ферму элитного гусака.
Я сказал, что за гусака дорого не возьму, что в конце концов отдам его даром, а птицевод отвечал:
— Ладно, так дело пойдет.
Я назвал ему свое условие, и он сказал:
— По рукам.
Я опешил. Но меня испугало предчувствие, что заведующий все же прирежет моего гусака, а осенью покажет мне другого, и поторопился сказать:
— Ты не вздумай мне голову морочить, я неплохо разбираюсь в птицеводстве.
Он рассердился и отвечал:
— Ну и держи при себе своего гусака.
Так Генрих остался у меня, и мне пришлось смириться с тем, что вся деревня потешается надо мной.
В доме культуры после телефильма о новой деревне разгорелся спор, кое-кто пытался на примере нашего кооператива уяснить себе, что называется «типическим». Бургомистр заявил:
— Если у нас еще нет того, что со временем появится, а по телевизору это уже показывают, вот, значит, типическое, но если то, что встречается на каждом шагу, не показывают по телевизору, то, значит, это нетипическое.
Бургомистр сердился на тракториста Вернера Корни, который настойчиво спрашивал:
— А в писателе что надо считать типическим?
— Сочинитель что хочешь сочинит, лишь бы посочнее было, — решительно заявил электрик Кинаст.
Заведующий птицефермой дополнил типизацию писателя: это, мол, человек «неучитывающий».
— Вы, вероятно, хотите сказать «неучтимый», — поправила его молодая учительница, птицевод же настаивал на своем определении, приводя в пример нерентабельность моего гусака, но молодая учительница вступилась за меня, сказав, что я держу гусака, чтобы сделать приятное своим друзьям, и это называется «интеллектуальное рыцарство».
Лестное утверждение, но все умные речи не могли помочь мне избавиться от Генриха.
Я пошел к пастуху Шульте, человеку рассудительному, который на общих собраниях кооператива нередко вносил дельные предложения, и рассказал ему историю моего гусака, а он спросил, едят ли колбасу мои столичные друзья, я отвечал утвердительно.
— Причуда, значит, что нельзя им съесть гусака.
Пастух Шульте посоветовал мне сказать, что осенью Генрих улетел с дикими гусями. Я не решился солгать друзьям, ибо ложь всегда ложью останется, а ложь но необходимости всего-навсего человеческая близорукость, и любая неправда, сразу мы ее учуем или нет, вносит путаницу в миропорядок, пусть даже самую малую.
Но в глубине души я все же лелеял надежду, что осенью Генрих улетит вместе с дикими гусями, ибо я человек, как уже сказано выше, а человек иной раз цепляется даже за самые дурацкие надежды.
Дикие гуси пролетели над нашим хутором на зимнюю свою родину, Генрих напутствовал их радостным гоготом и махал им вслед растопыренными крыльями, но остался дома, и мои надежды исчезли вместе с последними каштановыми листьями. Я знал, что наступит новый год беспощадной тирании.
В отчаянии я написал господину профессору и директору зоопарка:
«Дорогой и многоуважаемый господин профессор, очень, очень Вас прошу в одном из ваших воскресных выступлений по телевидению сказать, как долго живет гусак, которого нельзя зарезать: речь в данном случае идет обо всей моей дальнейшей жизни».
Из книги «СИНИЙ СОЛОВЕЙ, ИЛИ ТАК ЭТО НАЧИНАЕТСЯ»
