Ирина Васюченко - Голубая акула
— Мама, послушай!
— Не кричи, — прозвучало приглушенно, похоже, Ольга Адольфовна тоже с трудом выносила это пекло. — У Алтуфьева наверняка все слышно. Незачем вынуждать его присутствовать при нашей болтовне, мы и так…
— Алтуфьева нет дома, он ушел купаться, — возразила девочка, видимо не заметившая моего возвращения. — Мама, тебе нравится Алтуфьев?
— Очень, — был усталый ответ. — Милый человек, умница. Только, знаешь, он не жилец. Мне Ксенофонт Михайлович говорил со слов Подобедова. Это его лечащий врач. Подобедов вообще не понимает, почему он до сих пор жив.
— Подобедов решето! — не одобрила Муся.
— Эти твои выражения…
— Если не нравится, я могу найти другое. Скважина твой Подобедов! Папа никогда так не болтал о своих больных, он говорил, что умение помалкивать для врача настолько же необходимо, как умение отличить подагру от насморка.
— Знаешь, твой отец был человеком незаурядным. Не надо всех с ним сравнивать. Это неразумно. А насчет Алтуфьева я сама просила Ксенофонта Михайловича разузнать. Подобедов его очень чтит, другому он бы не сказал.
— Значит, Алтуфьев… жаль! — беспечно вздохнула Муся. (Право, эта пигалица убеждена, будто человеку старше тридцати уже безразлично, когда помирать: в ее глазах он и без того немногим живее египетской мумии.) — Но послушай, что произошло! Мне сделали предложенье!
— Тебе? Кто же этот обезумевший храбрец?
— Тишка Кириченко, чабановский батрачонок! Вот, он прислал мне письмо! Здесь в начале говорится, — она прыснула, — про любовь соловья и розы. А потом про корову, что она у него есть… у его родителей, конечно. И что через два года он сможет жениться, а если я согласна быть его невестой, он уже теперь будет пилить для нас дрова.
— Откуда Тишка мог узнать про розу и соловья? — недоуменно протянула госпожа Трофимова.
— Да ниоткуда он про них не знает! Это Витька, козий пастух, пишет такие письма. Он в гимназии начинал учиться, вот и… Все мальчишки, когда нужно любовное письмо, сразу к Витьке бегут.
— За плату?
— Не даром же!
— Бедный Тиша, он еще и потратился…
— Пустяки. Витька недорого берет.
Краткая пауза была заполнена чуть слышным смехом обеих. Было в нем что-то русалочье, как всегда, когда женщины между собой смеются над незадачливым влюбленным. Я вспомнил батрачонка Чабановых — всклокоченное (здесь бы сказали «вскошканное» или «куструбатое») существо с приплюснутым носом, рыжими глазками и длинным лягушачьим ртом. Как мы часто не хотим понять, что у нас нет ни единого шанса! А окружающим равнодушным наблюдателям это очевидно. Не помогут тебе ни Витька-грамотей, ни корова — швах твое дело, друг Тишка.
— Знаешь, я давно хочу с тобой поговорить. — Это Муся. Она что-то серьезнее обыкновенного.
— Говори. — Едва уловимое беспокойство мелькнуло в голосе Ольги Адольфовны.
— Аркадий Чабанов твой любовник. Я давно обо всем догадалась.
— Ну и что?
Ни один мускул, верно, не дрогнул на ее лице. Браво, смелая женщина! Не поддавайтесь этой зубастой одичавшей юности! Хотя я только что подслушал нечто вроде собственной эпитафии, а перед тем еще подвергся горячему копчению на солнце, мне захотелось выбраться, как Корженевский, из своего укрытия, чтобы приложиться к ручке госпожи Трофимовой. Но разговор на том не кончился.
— Тишка мне говорил, что Эльза с Аркадием плохо ладит. Она грозится уехать. Скажи, если бы она уехала, ты бы обрадовалась?
— Что за чепуха? С какой стати мне радоваться? Меня это вообще не касается.
Но Муся, по-видимому, собиралась добиться полной ясности.
— Мама, ты не понимаешь. Я же не так просто спрашиваю. Если бы я точно знала, что ты хочешь за Аркадия замуж, я бы помогла тебе избавиться от Эльзы.
Самообладание стало покидать Ольгу Адольфовну. Новая пауза потребовалась ей явно затем, чтобы перевести дух.
— О чем ты говоришь? Что за бред? Как это «избавиться»?
— Не стоит вдаваться в подробности, — уронила Муся светски. — Мы с ребятами нашли бы сто способов сделать ее жизнь здесь невыносимой. Абсолютно невыносимой! Тебе достаточно только сказать, хочешь ты, чтобы она убралась отсюда, или нет!
— Ну так вот. — Металл зазвенел в словах несчастной женщины. — Я тебе говорю совершенно прямо, что замуж за Аркадия я не выйду ни при каких обстоятельствах.
Это во-первых. Против Эльзы Чабановой я ровным счетом ничего не имею. Это во-вторых. И я категорически — ты слышишь? — категорически запрещаю тебе совать нос в мои дела!
— Баба с возу — кобыле легче! — заметила почтительная дочь.
— Терпеть не могу этих простонародных речений! — Да, нервы у Ольги Адольфовны все же сдавали. — Ты не могла бы в разговоре со мной обходиться без них?
— С кем поведешься, от того и наберешься, — мстительно, хоть и не совсем впопад парировала Муся.
— Если бы ты побольше занималась, — портя великолепное начало, госпожа Трофимова бездарно съехала на обычные материнские ламентации, — и поменьше гоняла бы собак в самом неподходящем обществе…
— Можно подумать, что Аркадий со своими утками и индюками очень подходящее общество для тебя! — ужалила Муся. — Видно, яблоко от яблони недалеко падает.
— Сейчас же перестань кривляться! Ненавижу тебя такой!
— Ага, — с хладнокровным злорадством подтвердила девчонка. — Уже пора сказать, что «у тебя нет больше дочери».
Раздался грохот: упало, по-видимому, что-то тяжелое. Не в силах совладать с тревогой, я вскочил и вышел в сад. Навстречу с сердитым раскрасневшимся лицом шла Муся, потирая ушибленный локоть. Я постучался в хозяйскую дверь.
— Войдите, — откликнулась Ольга Адольфовна.
Я вошел, браня себя за нервозность. Что я вообразил? Чего испугался? Дичь какая-то… Но после того грохота мне настоятельно потребовалось увидеть обеих невредимыми. А ссора-то была пустяковая, и я прекрасно знаю, как они друг к другу привязаны. В каком жутком душевном состоянии мы живем! Или не «мы», а попросту — я?
— Что же, купанье помогает? — рассеянно осведомилась Ольга Адольфовна, протирая тряпкой забрызганный пол. Воняло керосином.
— Не особенно. Ужасно парит. Вам помочь?
— Спасибо, все уже в порядке. — Она печально усмехнулась. — Вы будете смеяться, но я только что запустила в Мусю горящим примусом.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Цыганка
Дни текли своим чередом. Но я ощущал, что все как-то подспудно разладилось, не клеится, выскальзывает из рук, словно стакан, который сейчас ударится об пол и расколется. Горчунов был любезен, но черная кошка уже пробежала между нами, прежней теплоты ждать не следовало. Лиза Шеманкова, моя тайная возлюбленная, без видимой причины стала капризничать, говорить колкости, и я понимал, что спасти нашу связь могли бы только какие-то чрезвычайные изъявления преданности и страсти с моей стороны.
Меня же вместо этого одолела хандра и ее вечная спутница — платоновская затрепанная мысль, что мы живем не по-настоящему и все окружающее — лишь театр теней, мелькание обманчивых видимостей. В моем случае это не столько философия, сколько поганая нервическая слабость. Борясь с давно опостылевшим недугом, я предпринял несколько попыток сдвинуть с места расследование, от коего недавно не пожелал отказаться вопреки настояниям прокурора.
Но одно дело — принять этакую независимую позу, и совсем другое — добиться толку там, где все обычные способы либо испробованы, либо запоздали. Еще раз побывав у Парамоновых, я до дурноты угостился разносолами Марфы Спиридоновны, но не смог узнать даже фамилии блудливого старика. Она ее то ли не знала, то ли забыла, а возможно, не пожелала назвать, поскольку проявление официального интереса к этой истории ей явно не понравилось.
Фамилию должна была помнить сама Соня и, вероятно, Аглая, но нигде не сказано, что они захотят что-либо рассказать. Как-никак случай странный, неприятный, даже не вполне пристойный. А таинственный незнакомец мог назваться первым попавшимся именем. Чтобы иметь хоть малую надежду все это выяснить, надобно для начала добраться аж до Сызрани: уезжая туда, Софьюшка поставила условие, чтобы верная компаньонка последовала за нею. Как он выразился, наш мудрый Александр Филиппович? «Пойди туда — не знаю куда»? И соответственно «принеси то — не знаю что». Нет, в Сызрань я не поеду. Всякая глупость должна иметь пределы.
Забрел наудачу в гостиницу. Порасспросил, каковы постояльцы, выслушал несколько однообразных историй о пьяных драках, битой посуде, неплатежах. Все было впустую. Многих из тех, кто служил в гостинице летом девятьсот пятого, давно и след простыл. А я даже наружности старика описать не мог. Сколько ему было — сорок, восемьдесят? Для шестнадцатилетней Софьюшки и двадцатилетней Аглаи и то, и это — все равно старость. Урод? Что ж он, гадок лицом, кривобок, горбун? А может, всего-навсего лыс? Хозяин гостиницы жаловался на какого-то рябого косоглазого чиновника из Самары, большого ругателя, скандалиста и питуха. Но тот всего неделю как съехал, и, если верить описанию, еще не известно, кто бы кого в лужу тыкал, случись разъяренному Димитрию схватиться с тем рябым.
