Эрленд Лу - Грузовики «Вольво»
— День добрый, — говорит Май Бритт.
Фон Борринг кивает и устремляет вопрошающий взгляд на Допплера.
— Мы с ней встретились на дороге, — сообщает Допплер. — Она сказала, что голодна и дома у нее пустой холодильник, и я подумал, что как скаут обязан ей помочь. Там же было что-то такое, в клятве, про необходимость помогать, невзирая на собственное удобство?
Фон Борринг подходит к Допплеру и заглядывает ему в глаза.
— Гашиш курил? — спрашивает он.
— Чуточку, — смиренно отвечает Допплер. — Но я не затягивался. Просто чтобы составить компанию Май Бритт, я решил, что это будет очень по-скаутски — не отвергать ее предложения, чтобы не ранить ее чувств.
— Марш в свою комнату, — говорит фон Борринг. — И если к вечеру ты не выучишь узлов, можешь забыть о скаутинге навсегда.
Допплер трусит к себе, как побитая собачонка.
Май Бритт и фон Борринг не сводят друг с друга глаз.
— Ты, значит, пришла поесть? — уточняет фон Борринг.
— Да, — отвечает Май Бритт. — Я сидела на камне у опушки и вдруг почувствовала себя жутко счастливой.
— Счастливой? — переспрашивает фон Борринг.
— Чертовски счастливой, — повторяет Май Бритт, — но ужасно голодной. В другой день я б лучше с голоду померла, чем сюда пришла, но сегодня меня так распирало от радости, что я подумала: была не была, зайду, попрошу кусок хлеба.
— Тебя от радости распирало? С чего вдруг? — никак не может поверить фон Борринг. — Ты ведь у нас дама вздорная и склочная.
— Хоть это и не твоего ума дело, — отвечает Май Бритт, — но раз тебе так приспичило узнать, то пожалуйста — просто я встретила одного человека.
— Меня это мало занимает, — отвечает фон Борринг, — но ты вроде как сама обратилась ко мне за помощью?
— Получается так, — отвечает Май Бритт.
— И это не уловка, чтобы проникнуть в дом? Не военная хитрость?
— Ни в коем разе.
— И ты не положишь мне на подушку дохлого птенчика или еще чего-нибудь непотребного?
— Сегодня никаких дохлых птиц.
— Просто поешь и уйдешь?
— Да.
— В таком случае прошу в дом, — говорит фон Борринг, придерживая перед ней дверь и указывая дорогу.
* * *Допплер сидит в своей комнате, вяжет узлы и мучается угрызениями совести. Все четырнадцать он знает уже наизусть. Он готов к зачету и предвкушает свой триумф, после которого все снова станет хорошо. Одна закавыка — фон Борринг не идет. Уже и поздно. И темно. А снизу, из гостиной, время от времени доносятся смех и гомон. Приближается и минует полночь, но фон Борринга с вожделенным зачетом все нет как нет. В конце концов Допплер, в старой пижаме фон наставника, крадучись выходит из комнаты, добирается до лестницы и принимается осторожно спускаться вниз, ступенька за ступенькой, в любую секунду готовый, если вдруг появится фон Борринг, рвануть обратно и притвориться, будто никуда не отлучался. Спустившись на первый этаж, Допплер преодолевает холл и библиотеку и останавливается под дверью столовой. В широкую замочную скважину ему видно фон Борринга и Май Бритт — они сидят за большим столом, уставленным тарелками от парадного сервиза с недоеденной едой, пустыми бутылками из-под вина и разными баночками из-под пива. Май Бритт даже выдана пепельница, и гостья, по своему обыкновению, курит толстую папироску и отчаянно размахивает ею, непрерывно что-то тараторя. Время от времени она предлагает «хоть затяжечку» фон Боррингу, но тот вежливо отказывается, загораживаясь поднятой ладонью и скромно мотая головой.
Постепенно Допплер понимает, что они играют в какую-то игру. Один говорит слово, а второй отвечает словом, как-то с названным связанным. Что-то вроде игры в ассоциации.
— Конь, — говорит Май Бритт.
— Rittersport, — отвечает фон Борринг.
— Конь, — снова говорит Май Бритт.
— Я сказал: шоколад «Rittersport», а не rytter-sport в смысле «верховая езда», — уточняет фон Борринг.
— Все равно конь, — упорствует Май Бритт.
— Ты не можешь повторять одно слово два раза, — напоминает фон Борринг.
— Могу еще как, — отвечает Май Бритт.
— Тогда я тоже говорю: конь, — заявляет фон Борринг.
— Скучная ты душонка, — отвечает Май Бритт. — Но если конь вызывает у тебя ассоциации только с конем, то все гораздо хуже, чем я думала.
— Конь, — язвительно продолжает фон Борринг.
— Карп, — говорит Май Бритт.
Фон Борринг поднимает на нее глаза.
— Ты саботируешь, — говорит он.
— Вовсе нет, — отвечает Май Бритт. — Ты сказал: конь. Я ответила: карп. В игре все дозволено.
— Но игра была бы интереснее, если бы мы проявляли немного выдумки. Разве нет?
— Ассоциация — это непроизвольное сравнение, ее не надо подчинять разуму.
— Это уж каждый сам решает, включать ему голову или нет, — отвечает фон Борринг. — К тому же конь так далек от карпа, что я отказываюсь видеть тут сходство.
— И напрасно, — говорит Май Бритт. — Оба начинаются на «к», за которым идет гласная, потом соответственно «р» или «н», то есть две согласные, и еще по одной букве на конце, всего по четыре и там, и там.
— Витамин D, — предлагает фон Борринг.
— Рыбий жир, — отвечает Май Бритт.
— Прямая кишка, — продолжает фон Борринг.
— Пидор, — отзывается Май Бритт.
Фон Борринг снова укоризненно смотрит на нее.
— Мы же договорились — никаких выпадов в адрес друг друга, — говорит он.
— Ты прав, — говорит Май Бритт. — Я и забыла, но теперь вспомнила. Прости, — кается Май Бритт, но посреди извинений начинает давиться от хохота. — Я видела, что тут что-то не то, — выдавливает она сквозь смех, — но что ты педик, до меня не дошло. А это многое объясняет.
— К счастью, это больно ранящее слово вышло из обихода, — говорит фон Борринг, — и мне кажется, ты употребила его не со зла, а желая выяснить границы дозволенного, поскольку тоже, наверно, чувствуешь некоторую неловкость: вот мы сидим тут, едим, пьем и разговариваем после стольких лет вражды.
— За это надо выпить, — тут же предлагает Май Бритт.
Они отпивают по глотку красного вина.
— Знаешь, на самом деле для меня много значит, что ты рассказал мне про это, — продолжает Май Бритт. — Честность, достойная уважения. Я никому не проболтаюсь.
— Можешь говорить кому хочешь, — отвечает фон Борринг.
— Ты разрешаешь мне рассказать об этом Юлле Бритт из магазина?
— Да хоть кому угодно, — соглашается он, доливая в бокалы вина.
— Наверно, здесь, в Вермланде, тебе жилось несладко? — спрашивает Май Бритт. — А чего ты не уехал в какой-нибудь большой город?
— Я думал об этом, но решил остаться здесь, — объясняет фон Борринг. — Я не привык к большим городам. И птиц там нет.
— Ну не скажи, — отвечает Май Бритт. — Я смотрела как-то передачу об орнитологе из Нью-Йорка. Он говорил, у них там сотни птиц. И что жутко интересно изучать, как они приспосабливаются к жизни в городе.
— Так и сказал? — удивляется фон Борринг.
— Там у них каких только птиц нет! По-моему, есть даже хищные, — говорит Май Бритт. — Они гнездятся на крышах небоскребов.
— Понятно, — отвечает фон Борринг.
— Хотя… я могла и напутать, — говорит Май Бритт. — Я ведь всегда траву курю, когда телек смотрю, так что у меня все новости в голове перепутываются. Кстати, ты бы тоже курнул. Поможет.
— Скауты не курят, — отвечает фон Борринг. — К тому же я никогда не делаю того, что запрещено законом.
— Noblesse oblige[19], — кивает Май Бритт.
— Именно.
— А то поехал бы в Берлин, — продолжает Май Бритт. — Там бы и я прижилась, наверно. У меня такое чувство, что там центр всей контркультуры. Возьми любое развлечение, которое народу нравится, так в Берлине непременно найдется особая группа людей, выступающих против него. Кстати, для таких, как ты, они устраивают огромный парад.
— Фу, — говорит фон Борринг. — Немецкие птицы. Не знаю, не знаю…
— А как насчет немецкой нарезки? — спрашивает Май Бритт.
— Немецкой нарезки? — мечтательно тянет фон Борринг. — Давненько я ее ел в последний раз.
— А хочешь? — спрашивает Май Бритт.
— Рождество еще не скоро, — отвечает фон Борринг.
— Ты не мямли, — говорит Май Бритт, — а отвечай ясно. Немецкую нарезку* хочешь?
— Да, — отвечает фон Борринг.
— Веди меня на кухню, — велит Май Бритт.
* насчет немецкой нарезки.
Во-первых, Май Бритт упомянула немецкую нарезку вовсе не случайно. Немецкая нарезка — это своего рода кодовое слово, намек на общую их с фон Боррингом тайну. Дело в том, что в первый день Рождества 1919 года маленький фон Борринг сбежал в разгар празднеств из отчей усадьбы и на своих маленьких ножках добрался по сугробам до дома Май Бритт, чтобы вручить ей жестянку с немецкой нарезкой. Май Бритт ужасно обрадовалась и печенью, и коробке, в которой фон Борринг его притащил. Но у фон Борринга начались серьезные неприятности, когда его мама (не безразличная, как мы помним, к морфию) пару недель спустя обнаружила пропажу. Фон Борринг отказался признаваться, куда делась банка печенья. Ни взбучка, ни домашний арест не сломили его.
