Леонид Бородин - Гологор
Лампа, наверное, уже давно коптит прогоревшим фитилем, а в окнах вставлена белая бумага, или льдины, или это уже рассвет?..
Она допивает последний глоток и смотрит ему в глаза. Это уже что-то новое — ей жалко его! Правда, эта жалость странная, так жалеют покойников, но и этого не было! "Теперь я буду познавать самое себя, — печально думает она. — Больше, кажется, мне ничего не остается".
Но еще остается боль разбитых губ и истерзанного тела.
— Избил-то за что? — спрашивает она.
Степан поджимает губы и уносит кружку.
— Не зря же я тебя сразу невзлюбила, — говорит она равнодушно.
Он молчит.
— Так что ж все-таки делать будем? — спрашивает она тихо.
Не поворачиваясь, Степан отвечает.
— Как сказал, женой будешь.
Она помнит, что ответила ему на это, когда он сказал первый раз. И сейчас повторила бы, не испугалась, но не хочет.
— Выведи меня. Я уйду!
Сбоку, искоса он посмотрел на нее:
— Засудить хочешь?
— Что? — не поняла она. А когда поняла, удивилась: "Судиться! Да только этого ей не хватает! Ведь и в голову никогда не пришло бы! Сама себя пыталась засудить — не получилось!"
— Выведи! Сашка вернется, убьет тебя!
— Или я его, — ответил он с жутким спокойствием.
"Убьет! — подумала она. — Что делать?" Но главное — ничего делать не хотелось. Ничего! Даже страх за Сашку не мог разбить равнодушия. И хотя просила его вывести, но идти тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать.
— Женой будешь, — повторил Степан, — не обижу.
— Невозможно, — сказала она. И не скрыла сожаления. О, если бы это было возможно, если бы в ней была хоть капля чувства к Степану, пусть бы хоть он был ей не так неприятен — она сочла бы это за выход. Должен же быть какой-нибудь выход!
— Посмотрим, — пробурчал Степан. — Лежи. Пойду собаку накормлю.
Оделся. Взял котелок. Вышел.
Катя расстегнула пуговицу платья, взглянула на грудь. Багровое пятно расползлось, дотрагиваться больно. "Рак груди может быть, — подумала она без страха. — Больно ли умирать от рака?"
"Сашка, как он там?" — О Сашке думалось как о чужом, кто когда-то был своим, был радостью и счастьем, но потерян по прихоти случая, и примирение с потерей — неизбежность и лучший выход из состояния отчаяния и обиды.
Вернулся Степан.
— Есть хочешь?
— Хочу, — ответила она и удивилась тому, что хочет есть, что говорит об этом погубившему ее человеку, что возьмет сейчас из его рук все, что он даст ей.
Весь день Степан хлопотал по хозяйству, а она лежала, иногда засыпая ненадолго, но сразу начинались сниться кошмары, и она усилием воли просыпалась и лежала, думая о чем-то, иногда о каких-то совершенно нелепых вещах, вспоминала что-то, что давно забылось и не заслуживало воспоминаний. Степан пытался заговаривать с ней, она делала вид, что спит или засыпает, он не настаивал и не тревожил ее.
Прошел день. Прошел вечер. В десять часов Степан разделся, погасил лампу, сказал ей в темноте:
— Двигайся.
Она пододвинулась. И когда он порывисто засопел и руки его, причиняя боль, поползли по ее телу, она подумала равнодушно "Теперь это ничего не прибавит и не убавит. Все равно это уже не жизнь…" Было противно и… безразлично…
Моня с Филькой добрались до базы быстрей, чем думали. Шли по своей лыжне, хороший был накат, и когда шли к Сашке, выбрали удачный вариант спусков с грив, так что подыматься теперь было легко. Придя, сначала собрали все необходимое для выхода из тайги, запрятали ружья и запасы, подготовили замок и скобу для барака. Потом затопили печь и готовили ложе для Кати. Не будет же она ночевать одна в сторожевой избушке. Моня эгоистично не скрывал радости, что Катя будет с ними. Он предложил Фильке соорудить даже перегородку в бараке для Кати, но ради одной ночи это не имело смысла.
Катю со Степаном ждали к позднему вечеру. Был подготовлен шикарный ужин из всех НЗ, а Степан успел шепнуть Фильке, что раздобыл бутылку водки, так что намечался хороший вечер.
Но вечер приходил, а Степана с Катей не было. Моня нервничал, поминутно выбегая на улицу. Филька к вечеру стал молчалив более обычного и задумчив. Когда наступила полная темнота, когда Моня уже был близок к отчаянию, Филька достал томик «Логики» Гегеля и отключился. Моня метался по бараку, приставал к Фильке с вопросами, потом начал ругаться и проклинать кого-то, но часа в два ночи свалился все-таки и заснул, а Филька просидел около лампы всю ночь, не то читая, не то просто пялясь в книгу…
Назавтра дважды они готовились к встрече Кати со Степаном, сначала в середине дня, предположив, что те утром вышли в путь, потом вечером, если допустить, что вышли они в середине дня.
Часов в семь вечера Филька снова уткнулся в Гегеля. Моня подошел и выбил книгу у него из рук:
— Ты чо, не понимаешь, что там что-то случилось?!
— Что, например? — спокойно спросил Филька.
— Заболела она, вот что!
Филька странно как-то посмотрел на него и, ничего не ответив, снова взял книжку.
— Ты как хочешь, а я утром иду туда! — заявил Моня.
Не глядя на него, Филька пробормотал:
— Страсти человеческие фатальны и неуправляемы…
— Чего? — сморщился Моня. — Надоел ты мне со своими цитатами! Во как надоел!
Он провел ребром ладони по горлу:
— Тошнит меня от тебя! Понял?! Иди ты в академию и там умничай! А здесь-то чего перед нами, передо мной выламываешься?! По сравнению со мной себя уважать хочешь?
— Чего ты заедаешься? — миролюбиво и лениво спросил Филька.
— Да я ничего… — сразу паснул Моня. — Не могу я так сидеть! Может, ее нести надо, Степка один не сможет!
— Ошибаешься! — возразил его приятель. — Если нужно будет, Степан на руках донесет ее до тракта и никому ношу эту не уступит! А идти тебе не советую.
— Почему? Ну, почему?
Филька пожал плечами.
Моня еще долго грыз ногти и ворчал. Но утром, когда Филька проснулся, Мони не было. Ушел.
Он не просто шел. Он летел. На спуске рисковал сломать себе шею. На подъеме — сломать дыхание. Изюбр проскочил мимо него в нескольких шагах. В другое время обеспечить компанию мясом на целый месяц — мечтательный подвиг! Но сейчас Моня только машинально коснулся приклада ружья, которое он прихватил на всякий случай, и пожалел не раз — мешало бегу. С ружьем ходить надо, а когда торопишься, оно только мешает.
За каждым поворотом надеялся он увидеть идущих навстречу к нему Степана с Катей, но каждый поворот открывал пустоту и лишь подстегивал шаг. Нервозность его возрастала по мере приближения к зимовью. Когда выскочил на поляну, испугался, не увидев дыма. Но вот навстречу кинулась к нему собака, и отлегло от сердца. Бегом проскочил он поляну, скинул камусы, кинул ружье на крюк и, рванув дверь, влетел в зимовье.
Если бы он обнаружил посередине зимовья окровавленный труп Кати, то и тогда не был бы поражен так, как сейчас, когда, притерпевшись к сумеркам зимовья, увидел на нарах под одним одеялом голые Катины плечи и косматую бороду Степана. Оба они проснулись, сейчас или незадолго до того, но появление Мони было столь внезапным, что некоторое время, может быть, правда, всего лишь несколько секунд, в зимовье стояла глухая тишина.
Но вскинулся зло Степан:
— Тебя кто звал?!
Моня же на него не смотрел, он смотрел на Катю, пытаясь уловить что-то в ее испуганном взгляде.
— Су… у… ка! — протянул он, скорее с удивлением, чем осуждающе.
Слово будто хлестануло Катю по лицу. Она вскочила, перекинулась через Степана, босыми ногами — на пол. Степан попытался схватить ее за руку, но она вырвалась, кинулась к Моне:
— Нет! Моня! Нет! Он силой! Он бил меня! Смотри!
Она рванула рубашку, и Моня увидел в кровоподтеках грудь.
— Смотри!
И он увидел синяки на ее руках.
— Еще тебе показать? Не веришь? Я покажу!
Она схватилась за ворот рубашки и разорвала бы ее, но Степан откинул ее на нары и медведем двинулся на Моню. Тот словно не заметил угрозы и смотрел теперь на Степана с тем удивлением, с каким только что рассматривал Катю.
— Степка, ты сука! — сказал он так, будто открывал для себя новое и неожиданное.
— Кто тебя звал?! — повторил Степан, приближаясь и сжимая кулаки.
— Берегись, Моня! — Катя поняла, что обещает эта вдруг ссутулившаяся спина и рычагами изогнувшиеся руки-кувалды. Скорее всего совсем машинально рука Мони легла на рукоять ножа на поясе.
— Ах, ты! — Кулак сорванной пружиной врезался в Монин подбородок. Он крякнул и мешком рухнул между печкой и дверной стеной зимовья, сбив головой умывальник. Катя закричала. Но этот крик только подстегнул Степана. Одним прыжком он обрушился на лежащего Моню, схватив в мертвые клещи его цыплячью шею. Моня захрипел, ноги его закрутились, заелозили по полу.
Катя прыгнула с нар на стол-пень, с него дотянулась до стены, сорвала двустволку. Сашка долго тренировал ее взводить боек, и она научилась это делать быстро, но сейчас пальцы не слушались, язычок бойка скользил и не поддавался. Тогда она потянула его большими пальцами обеих рук, боек двинулся на взвод, но у самого упора сорвался. Грохот выстрела, удар приклада по бедру, осколки кирпичей, куда ударил заряд картечи, чуть не скинули Катю со стола. Она застонала от боли, но тут же нагнулась за выпавшим ружьем.
