Сергей Костырко - На пути в Итаку
Докурив сигарету, допив кофе и насмотревшись на античные руины и дворец с краснозвездным полотнищем над ними, я направился к парапету, чтобы прочистить глаз морем, горизонтом, вдохнуть, так сказать, воздух свободы. Пока я сидел в кафе, над парапетом лежало только море, но когда я подошел вплотную и глянул через невысокую каменную кладку, то обнаружил, что свободное море начинается отнюдь не от берега. Что параллельно берегу, по морю, скрытое от меня до времени каменной стеной, расположено еще одно стратегическое сооружение — дамба с автомобильной дорогой к президентскому дворцу со стороны моря. Глаз мой снова уперся в сторожевые будки, шлагбаум и высокого атлета в штатском, который смотрел на меня, смотрящего через его голову на море…
И, выйдя из ворот заповедника на тихую улочку, я уже не повернул, как намеревался раньше, налево в сторону светящего в конце улочки моря. Я сразу пошел направо, наверх, к шоссе, за которым должна была быть платформа пригородной электрички. Улица была тенистой и тихой. Слишком тихой. Я увидел то, на что не обратил внимания, выходя из такси, — элегантность и ухоженность вилл за заборами и противоестественную пустынность этой и пересекающих ее улиц, подчеркнутую фигурами одиноко прогуливающихся высоких спортивных мужчин в черных костюмах. И тут зрение мое непроизвольно раздвоилось: вот он я, со стороны, — высокий грузный иностранец, зачем-то обвешанный фото- и видеоприбамбасами, вместо полагающейся обычному туристу мыльницы, и приехавший сюда почему-то не в экскурсионном автобусе под конвоем гида, а в одиночку. И одновременно, периферийным зрением уже сам я отмечал, как застывает очередная фигура гуляющего, как медленным, механику локатора напоминающим движением поворачивается за мной его голова. Передававших меня друг другу взглядами было столько, что, пока я дошел до платформы, у меня уже чесались спина и затылок.
На перекрестке улицы и шоссе стояли офицеры дорожной полиции. На них были черные высокие сапоги, широкие темно-синие галифе, серые рубахи, а ремни, краги, фуражки и даже кобуры были ослепительно белые, из какой-то блестящей кожи. Я немного прошел по шоссе направо — ограда заповедника быстро переходила в глухую стену, стена изгибалась, расширяя дорогу, образуя вдоль шоссе что-то вроде вытянутой площади перед высокими, пышно декорированными восточными орнаментами и украшениями воротами президентской резиденции. Два высоких статных гвардейца в черных мундирах, с белыми галунами на груди, с наброшенными на плечи белыми плащами, с обнаженными сабельками в вытянутых руках, высоко задирая ноги, маршируют вдоль ворот по направлению друг к другу, сходятся, разворачиваются и расходятся.
Кадры из костюмного кино про султанский Восток.
Но это не кино. Карфаген — это еще и режимная госзона. Не притрагиваясь к фотоаппарату, я прошелся по шоссе, посмотрел на дворцовые ворота, на гвардейцев, вернулся к перекрестку и за железнодорожным мостом, приняв последнюю порцию угрюмо-настороженных взглядов, пошел вдоль решетки, огораживающей платформу электрички. За железными прутьями решетки надо мной в вольных позах поодиночке и компаниями стояли юноши и девушки, играла музыка из транзисторов, просовывались светло-фиолетовыми клочьями пены пышные кроны цветущих деревьев, — мне предстояли те самые (см. выше) сорок минут возвращения в полутемном, нервно и счастливо пульсирующем здешней жизнью вагончике в теплый, живой, открытый для свободной жизни Тунис.
P. S. (запись, сделанная через три года в Тунисе на мысе Вон)
29.10.2005
…И все-таки!
Вся мощь имперского Рима, косматым звероватым мраком сгустившаяся тенью в яростном солнечном свечении над Северной Африкой, над тем же гигантским колизеем «Эль Джеамме», из которого до сих пор как будто не выветрилась вонь от клеток со львами и гладиаторами, вся ярость Рима, дошедшая до нас в злобном клокотании Катона Старшего, — оказались бессильными. Я стою, вернее, сижу на улице финикийского города, которого по идее не должно быть. Города Кайркуан. Как и финикийский Карфаген, он был разрушен римлянами в 124 году до нашей эры. Но вот он. Не просто остатки фундаментов, но основания домов, полы с финикийскими мозаиками, туалетные комнаты с ваннами, крашенными пурпуром (который у финикийцев переняли римляне — сами придумать не смогли), улицы, площади, возвышение с остатками храмового сооружения, дуга крепостной стены, охлестывающая город с берега. В каменных плитах, лежащих у воды, до сих пор можно различить очертания гавани. Финикийских кораблей, естественно, не осталось, но осталось само понятие карты — карты мореходной и географической (карта — финикийское слово), в искусстве мореплавателей римляне с ними тоже тягаться не могли.
А ведь все, казалось бы, уничтожили, все книги сожгли, ни одного имени финикийского философа или поэта не дошло до нас. Римская цензура разрешила только книги агронома Магона, восемь томов, которые до сих пор включены в программу обучения тунисских агрономов. Самая безгласная, может быть, из погибших цивилизаций — про финикийцев мы знаем только по свидетельствам римлян, точнее, по их страшным байкам о кровожадности и коварстве проклятой нации.
Вроде все сделали, чтобы похоронить. Но в 1952 году какой-то тунисец, начавший рыть землю под фундамент своего дома на мысе Бон, обнаружил в земле обработанные и уложенные в определенном порядке камни. Начали копать археологи — раскопали целый город.
Финикийцы вернулись.
После двухтысячелетнего заточения в земле город снова смотрит в распахнутое небо, на улицах его голоса птиц и рокот моря. После финикийцев на этом месте никто ничего не строил, и по археологическим меркам город в поразительной сохранности. Тишину и сосредоточенность его нарушаем только мы, четырнадцать русских туристов, разошедшихся сейчас по молчаливым улицам. Уже две тысячи лет Кайркуан живет без своих горожан, без женщин, без детей, без священников и строителей, без моряков и красильщиков. Но он не безгласен. Он более чем красноречив. Перед нами распахнуты его жилища. Мы рассматриваем орнаменты мозаичных полов с еще не прочитанной археологами символикой. В музейчике при входе выставлена часть находок — скульптурные изображения, монеты, надписи на камнях, женские украшения и т. д. Финикийцы заговорили с нами уже без посредников.
А может, ярость Катона как раз и питалась смутным ощущением собственного бессилия — бессилия тупой военной мощи перед раскованностью и творящей силой ума чужаков. От римского Карфагена, который должен был стереть саму память о финикийцах, осталась кучка римских античных камней и несколько ям, от самих финикийцев же — вот этот город.
«Тунис-2005» — краткий конспект (из письма к С.)
— Рыжая земля.
— Бешеное солнце на бледно-голубом.
— Белые и светло-серые стены глинобитных и панельных домов, выгоревшая синька деревянных ставень и дверей.
— Пыльные ободранные кроны олив, привставших из голой земли на выветренных корнях.
— Мусор везде — лохматыми, шевелящимися под ветром кучками, кучами и дымящимися (на выезде из Суса) курганами, слюдяным блеском полиэтиленовых лохмотьев на полях до самого горизонта.
— Высокий, пронзительный голос муэдзина под утро, который сначала — изнанка твоего сна, а потом — и тут же — реальность.
— Пушечный выстрел из Касбы в Медине, означающий начало дневного поста — идет месяц Рамадан; ну а я, не вставая с постели, раскрываю ногой пошире балконную дверь и готовлюсь наблюдать, как бледнеет черное небо, как на стенах соседнего недостроенного отеля, на плоских крышах-ступенях взбирающегося на холм города набирает плотность желтый солнечный свет.
— Море под только что вставшим лимонным солнцем еще темно-синее, не выгоревшее.
— Холодный мельчайший песок и нежная прохлада воды; ветра еще нет, он начнет усиливаться к полудню, когда волны, барашки, блеск, грохот, ну а утром поверхность воды ровная, и, зайдя по грудь в воду, я вижу свои ноги на ребристом песчаном дне.
— Острый запах лошадиного навоза на набережной.
— Несуетной толпой текущие старенькие малолитражки «пежо» и «рено», притормаживающие передо мной, переходящим через дорогу от пляжа к отелю в мокрых после купания трусах и футболке с верблюдами, надетой на мокрое тело.
— Нежная и душная для глаза — и для дыхания тоже — смуглая темнота девичьей кожи, и нервным холодком отдающее в теле свечение белка и зубов, когда девушка в тесной кабинке лифта приоткрывает губы для ответного «Монинг!».
— Яростный напор торговцев в Медине: «Зайди! Зайди, только посмотри! Онли лук! Онли! Гуд прайс! Ну куда же ты? Это же халява. Халява, месье!»
— Древний орнамент ковра, светло-коричневого с вкраплениями пронзительно-зеленого и приглушенного желтого и голубого.
