Александр Кузнецов - Два пера горной индейки
Доктору нравились маленькие русские городки с тихими улочками из старинных деревянных домов, с речушками, полными желтых кувшинок, и с обезглавленными церквами. Улицы этих городков везде назывались одинаково — Урицкого, Володарского, Ярославского, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и еще одного Либкнехта, Сакко и Ванцетти... Всюду встречались имена Ярославского, Штемберга, Луначарского, Свердлова. Когда он пробовал представить себя жителем такого тихого городка, эти названия казались вязкой трясиной.
Кое-где старые дома с резными наличниками растаскивали бульдозеры. Таких домов было жаль Владимиру Савельевичу, ибо на смену им приходили серые безликие коробки однотипных поселков. «Что делать?.. — думалось доктору. — Не могут же они стоять вечно. Все на земле меняется. Люди не хотят жить без водопровода, без центрального отопления и других удобств. Это для них важнее стало, чем собственное лицо». И ему приятно было услышать от экскурсовода, что в центре Вологды решено оставить несколько кварталов деревянных домов, реставрировать их или даже заново построить для того, чтобы сохранить историческую застройку города.
В осенней туманной дымке проплывали мимо пожелтевшие березы и темные ели. Когда они отступали от дороги, открывался вид на поля, луга или болота, выделявшиеся более сочной зеленью. Лес у дороги проходил мимо быстро, а поля с деревеньками чем дальше отстояли от дороги, тем дольше не уходили назад, в пройденное, прожитое.
— Этим своим стихотворением, — говорила в микрофон экскурсовод, — Пушкин давал понять царю, что царь должен пойти на примирение с декабристами и простить их, а не наказывать. Но царь был жесток и коварен, он говорил одно, а делал другое. Николай предложил Пушкину быть его цензором как будто из любви к поэту, а на самом деле он ненавидел Пушкина и готовил ему исподтишка гибель...
— О боже!.. — вздохнула сидящая рядом с Романовым дама.
— Да уж... Такого, наверное, и в школе не услышишь теперь, — поддакнул ей доктор.
— К сожалению, говорят. В школе еще и не такое говорят, — ответила соседка.
На вид ей можно было дать около тридцати, и выглядела она весьма мило. Владимир Савельевич был постарше ее лет на десять. Лицо у нее почти без косметики, прямые до плеч светлые волосы, вздернутые брови, широко распахнутые голубые глаза. Одета в неяркий спортивный костюм. До этого момента они молчали, она читала, несмотря на тряску, «Новый мир», а он боролся с раздражением, вызванным «железным роком».
— Читаете «Капитана Дикштейна»? — поддержал разговор Романов. Он еще раньше покосился на журнал.
— Да. А вы читали?
— Конечно.
— И как вам?
— Удивительная вещь! — оживился доктор. — Мне кажется, она поднимается до уровня наших лучших современных писателей. Да куда там! Может быть, до уровня Платонова или Булгакова. Какой язык иносказания! Он говорит, а понимается сказанное в зависимости от того, как вы относитесь к миру и описываемым событиям. И еще мне по душе его сарказм. Здорово, здорово!
— Да, да, да... я тоже это очень хорошо чувствую.
Соседку звали Мариной Сергеевной, она оказалась химиком, работала в одном из НИИ их министерства и в Святые горы ехала впервые. Очень скоро они почувствовали себя единомышленниками, и Владимир Савельевич перестал слышать рок-музыку.
— Товарищи, давайте решим с вами такой вопрос, — говорила в микрофон экскурсовод. — Мы можем заехать в Наумово, в дом-музей Мусоргского. Это не входит в план нашей экскурсии. Но, если хотите, мы можем посетить этот музей. Нам надо свернуть для этого с дороги и проехать некоторое расстояние в сторону. Ну конечно, нужно будет собрать по рублю на бензин. Наши водители любезно соглашаются свозить нас в Наумово. На ужин мы не опоздаем, приедем в гостиницу за час до ужина.
Возражений не было, рубли пошли из рук в руки в переднюю часть автобуса, а наша руководительница продолжала:
— В доме-музее Мусоргского у нас будет местный экскурсовод, а пока я вам расскажу одну историю, связанную с музеем. Неподалеку от него вы сможете увидеть на сломанном молнией дереве гнездо аиста. Уже много лет в нем одной и той же парой выводились птенцы. И вот недавно произошли любопытные события. Один работник музея подшутил над птицами и положил в гнездо гусиное яйцо. И когда гусенок вылупился, аист побил аистиху и прогнал ее от гнезда. Сам кормил гусенка, а ее не подпускал. Наконец в один прекрасный день на поляне перед гнездом собралось много-много аистов. Они долго обсуждали это происшествие, кричали по-своему, махали крыльями и в конце концов не разрешили аистихе вернуться в гнездо к своему аисту и к аистенку с гусенком. У него появилась другая аистиха, молодая, а ту, прежнюю, долго еще видели в окрестностях Наумова, она не улетала и все ночи жалобно кричала...
Владимир Савельевич посмотрел на свою соседку. Та воздела глаза к потолку и приложила руку к сердцу:
— О боже! Взрослые люди...
— Что поделаешь... Всякий экскурсовод запрограммирован не на индивида, а на группу. А группа у нас разношерстная.
— Вот почему я не люблю экскурсоводов.
— А я экскурсий, — рассмеялся доктор.
— Действительно, что может сообщить экскурсовод? — горячо заговорила Марина Сергеевна. — Даты, цифры, имена, факты... Это в лучшем случае. Но мы их охотнее воспринимаем из книг. Произнесенные в автобусе, они в одно ухо влетают, в другое вылетают. А если сам их ищешь и находишь — другое дело. Пробудить же твою мысль, твое чувство экскурсовод не в силах, это ты получаешь от непосредственного общения с тем, что видишь. Будь то Ферапонтов монастырь или Святые горы. Но не за тем они едут, — кивнула она головой назад, — и в результате — ни того, ни другого. А эти легенды, эти сказочки вроде аиста, эти сентиментальные байки...
— С аистом ладно, лишь бы не с Пушкиным.
— И с Пушкиным будет, вот увидите. У них утвержденная программа. Шаг влево, шаг вправо считается... Как это?
— Стреляю без предупреждения.
— Вот, вот... Я никогда еще не слышала, чтобы экскурсовод делился своими собственными суждениями. В лучшем случае это будут утвержденные мысли умных людей, но чаще нам подают измышления какого-нибудь методиста туристской организации.
— Бог с ними, — примирительно сказал доктор, — пусть себе... Это не должно мешать нам воспринимать увиденное по-своему, своей душой.
В музее Мусоргского туристки, отталкивая друг друга, устремились к ящику с огромными туфлями-шлепанцами, надеваемыми на обувь. Каждая выбирала себе пару получше, завязывала сзади тесемки и подходила к зеркалу. Такая обувь вызывала у экскурсанток необычное оживление, идя из зала в зал, «роковые» девы показывали друг другу пальцем на ноги подруг и покатывались со смеху.
Всеобщее веселье завершилось исполнением фрагмента оперы «Хованщина» в магнитофонной записи, не заставшего уже туристов: они побежали смотреть гнездо аиста.
На турбазе «Пушкиногорье» Романова поселили в комнате на двоих с Сережей. Так звали одного из двоих мужчин группы. Отчества своего он почему-то назвать не захотел, хотя по возрасту был не моложе доктора. Красные прожилки на его лице не оставляли сомнений по поводу его основного пристрастия. Оставив сумку в номере, Сережа сразу куда-то убежал, а после ужина пригласил Владимира Савельевича играть в карты. Доктор вежливо отказался.
За окном пронзительно кричали чайки. Вот уж не думал Романов, что в Святых горах, которые теперь, видимо из атеистических соображений, называют Пушкиногорьем, будут чайки. Он вышел на балкон, и тут же вокруг него стали виться эти большие белые птицы с коричневыми головками и черными перьями в хвосте. Выпрашивая подачку, они с криком подлетали к нему и в последний момент увертывались в сторону. Никакой воды, реки или озера отсюда видно не было, только лес и поляна перед ним. С соседнего балкона чайкам стали кидать кусочки хлеба, и они переместились туда. Птицы ловко подхватывали хлеб на лету, а если промахивались, то камнем падали вниз и, вырывая друг у друга, хватали с земли.
Хлопнула дверь, на балкон выглянул Сережа и сказал Романову:
— Слушай, Вова, не будь дураком. Вот такие бабы! — И он поднял кверху большой палец. — Одна медсестра, другая воспитательница из детского сада. Я туда, ты здесь...
После того как Владимир Савельевич отказался разделить компанию, Сережа обиженно погремел бутылками, уложил их в сумку и ушел. До утра он не вернулся. А доктор лег и открыл томик со стихами Пушкина.
Утром поехали сначала в только что отстроенный дом Ганнибалов. Настоящий сожгли в 1918 году.
— Пусть здесь нет ничего подлинного, это можно понять, — говорила Романову Марина Сергеевна, когда группу вывели в парк, — но мы не увидели и не услышали ничего истинного, никакой правды. Одно вранье! Как сам Абрам Петрович произвел себя в «великие Ганнибалы» уже после смерти Петра (до этого он назывался Петровым), так и весь образ этого изувера подается здесь елейно, сладенько, как конфетка... Вы ведь знаете, что это был за человек?
