Эжен Ионеско - Наедине с одиночеством. Рассказы
Я поставил свою кровать в дальней комнате. Это был оазис, маленькая Швейцария. Может быть, я нескоро отсюда выйду. Какой покой был в этой комнатке! Как приятно было сознавать, что за этими немыми окнами никого нет. Я знал, что здесь я буду чувствовать себя хорошо, что у меня будет время и помечтать, и выпить спиртного столько, сколько захочу.
Шло время. Проходили месяцы. Может быть, годы. Консьержка время от времени приносила мне газеты с картинками, на которых были изображены повстанцы — с карабинами, бородами, колпаками или без бород и колпаков. Это уже вошло в историю. На одной из картинок можно было увидеть героическую смерть Бара, который падал, сраженный штыком. На другой был нарисован Гаврош, воздевший — прежде чем рухнуть на землю — руки к небу. А злые люди продолжали стрелять в него. Одеты они были в зеленую униформу.
Однажды консьержка рассказала мне, что дома на улице в конце концов все-таки взорвали. Так вот почему я чувствовал на днях, какие-то толчки, похожие на подземные. Я напряженно вслушивался, но никакие отзвуки, кроме далекой стрельбы, до меня не доносились.
— Теперь, — сказала консьержка, — все сосредоточилось только на большой площади.
Но даже и оттуда шум доносился сейчас слабее. Между перестрелками или во время затишья люди ходили на скачки. Я спросил, что стало с моим рестораном.
— Его больше нет, мсье, — ответила консьержка, — от всех этих домов ничего не осталось.
Наш дом и еще два или три здания рядом с ним составляли маленький островок сохранившейся застройки. Народу на нашей улице почти не осталось. Седой русский, дама с собачкой — вот и все, остальные уже мертвы. Не все отошли в мир иной в результате гражданской войны — были и такие, что умерли от старости, от инфаркта, от других болезней.
— Но все восстановят. У людей будет работа. Вы знаете, сколько стоит теперь квадратный метр земли на нашей улице?
Консьержка вскоре также умерла. Ее сменила дочь. Я заметил это лишь спустя некоторое время. Мне приносили продукты. Забирали пустые банки из-под консервов. Меня редко беспокоили, а вскоре и вовсе перестали.
В моей комнате было светло. Много света. Я заставлял себя ежедневно ходить в ванную, приводить себя в порядок, бриться. Когда небо было затянуто тучами, я не брился. Потом я возвращался по узкому проходу между штабелями напитков и продуктов. Застилал кровать, подметал. Открывал дверь комнаты, чтобы выставить в коридор грязное белье и взять чистое. Все это отнимало у меня не так уж мало времени и достаточно меня утомляло, зато после этого я мог позволить себе вытянуться на кровати, с которой видел потолок и небо. Я жил ожиданием не знаю чего. Но ожиданием живым, волнующим. Когда легкие облака рассеивались, растворялись в голубом небе, я пробовал что-то понять, пробовал что-то читать в небе. Я уже не был так несчастен, как раньше. Может быть, с возрастом я обрел мудрость, а может, во мне уравновесились силы, которые противодействовали друг другу, будоража меня? Не хочу сказать, что я был счастлив. Так обстояли дела — вот и все. Внутри огромной всеобщей тюрьмы я обустроил по мере возможностей свою маленькую тюрьму. Оборудовал угол, в котором мог жить. Это был совсем маленький, мирок, я отдавал себе в этом отчет. Но мне этого хватало. Маленький угол на каторге, в котором я от этой каторги прятался. Каторга без работы. Тосковал ли я? Смирился ли я?! Устал — вот это несомненно. Но я мог растянуться на кровати, как хотел, когда хотел. Я проводил так целые часы, целые дни. Никаких усилий, никаких усилий, за исключением этого ожидания. Глядя в небо, я всегда пробовал прозреть дальше: а что там — за ним?! Существую ли я? Кто я? Я ощущал себя пребывающим между двумя бесконечностями, большой и малой. С одной стороны, я был точкой. С другой — конгломератом галактик. Во мне рождались вселенные, они расцветали, умирали, разрушались. Я вмещал в себя все галактики, вмещал миллиарды веков существования всех космических систем, миллиарды километров звездного пространства — и миллиарды существ, которых я не знал; они жили во мне, волновались, возмущались, восставали, сражались, любили себя и ненавидели. Да, все это было во мне.
Мой дом и два или три соседних дома были теперь островком, окруженным огромной стройкой. Восстанавливали разрушенное. Разрушают для того, чтобы восстанавливать. Стены не защищали от шума стройки. У меня, кстати, был своей метод. Я не затыкал себе уши, не нервничал, не раздражался. Напротив, я изо всех сил вслушивался в этот шум. Как будто это была музыка. И поэтому я не сжимался — я растягивался.
Бывали очень хорошие дни. Возможно, потому, что я жил в южном пригороде, где погода лучше, где всегда теплее, чем в северном. Однажды утром — близился полдень, — когда я смотрел на голубое небо над крышами (что делал довольно часто), я заметил, что на лазурном небосводе, из конца в конец, протянулась легкая трещина. Она светилась, и этот свет был интенсивнее обычного дневного света, был более голубым, чем небо. Я на что-то надеялся. Между тем строительные работы шли своим чередом, как будто ничего не происходило. Естественно, нужно иметь время, чтобы смотреть в небо, и к тому же внимательно. А люди не поднимали глаз. Работа, разные заботы не оставляли им для этого времени. Я созерцал эту ящерицу в небе. У меня заболели глаза, но я не отрывал взгляда. Светящийся луч света, свет в свете, постепенно исчез, не оставив следа. Но потом эта полоска вновь появилась на звездном небе и была шире, чем днем. Это было похоже на вспышку на всем протяжении горизонта. Соседние звезды бледнели, казалось, что они гаснут; однако эта черта протянулась именно от звезды, от самой маленькой звездочки, и свет, исходящий от нее, был сильнее, чем свет двух солнц. Меня снова наполнила радость. Я принял этот знак как обещание, а не как угрозу. Наступил рассвет, и когда полоска исчезла, небо показалось мне серым. Молодая консьержка принесла мне кофе в восемь часов утра. Она ничего не видела, она не имела обыкновения смотреть на небо. Ночью она спала. Днем она была слишком занята. У нее была работа. Она смотрела на небо в воскресенье. Никто в доме, ни один из строителей, среди которых у нее были друзья, которых она встречала, когда шла покупать хлеб, ни булочница — никто ей ни о чем таком не говорил. Только я. Я сказал ей, что феномен, возможно, больше не повторится, так что не стоит ждать воскресенья.
— Я не сплю с открытыми глазами, — ответила она сердито.
— Уверяю вас, я видел очень отчетливо, — настаивал я.
— А я вам толкую, что никто больше мне об этом не говорил.
Она попросила подписать чек, чтобы получить проценты с моих вкладов. И сообщила, что новые жильцы пожелали иметь лифт в подъезде и меня просят внести довольно значительную сумму, пока предварительную, для его установки. Она подчеркнула, что я часто буду пользоваться этим лифтом, когда начну хоть немного двигаться. У меня нет причин продолжать жить в изоляции. Опасности больше не существует. Иногда еще слышны какие-то взрывы — должно быть, где-то далеко рвутся бомбы. За это дорого заплачено, но в настоящее время в квартале спокойно. Революция переместилась к центру города и северному пригороду.
— Теперь их очередь, мы достаточно побесились.
Весь этот день, все последующие дни, все следующее воскресенье я, опершись локтем на подоконник, смотрел на небо над крышами в надежде вновь увидеть феномен. Многие воскресенья, многие недели. Но ничего подобного в небесах больше не происходило.
Я снова привыкал к обычной ясности дня.
И тосковал. Наконец решил выйти на улицу. Должно быть, на месте прежнего построили новый ресторан. Я прошел по длинному коридору, заставленному по обе стороны мешками с продуктами, подошел к двери, открыл ее. Спустился по лестнице, удивленный тем, что смог сделать это так легко. Прошел мимо комнаты консьержки — та отсутствовала. Прежняя всегда была на месте. Иные нравы. Я ступил шаг, второй по тротуару. Я не узнавал домов. Они были совершенно новые, высокие, похожие друг на друга. Нашу улицу пересекала новая улица. Новые дома построили в другом месте, вот почему так получилось. Таким образом, можно было быстрее выйти на проспект. Маленьких домиков с их садами и двориками больше не было. Я не знал новых соседей. Вдали и в самом деле, очевидно, рвались бомбы. Я дошел до ресторана. Помещение занял тот же хозяин. Правительство, за которое или против которого он сражался, отвело ему то же место, но обновленное. Он сильно постарел, хромал. Я, наверное, тоже очень постарел, потому что он меня не узнал. Посетители были в основном молодые люди. Они веселились. Совершенно иная публика. Одни играли на гитаре. Другие пили безалкогольные напитки. Громко смеялись. Многие, откинувшись на спинку стула, положили ноги на стол. Мир помолодел, сказал я себе, а я постарел. Они тоже постареют.
