Наталья Аронова - Душенька
– Теплица хороша, что и говорить. Но сколько ж стоит такая, а?
– Под ключ одна такая теплица стоит восемь миллионов, – со вздохом сообщила Чайка.
Иван Федорович аж крякнул:
– Ну, это, скажу я вам… Крест-то на них есть? Одну-то хоть сейчас, да ведь одной не обойтись?
– Никак не обойтись, Иван Федорыч. Так и так обновляться придется. Хозяйство ветшает, конкуренты дышат в затылок. Тот же «Тепличный», например.
– Ох уж мне эти тепличные… А что с нашей строптивой Раисой у тебя, Анатолий Ильич?
– Раиса нынче молодцом, – доложил Крымский. – С завтрашнего дня можно за нее всем миром браться!
– Вот и хорошо, поставим, значит, вовремя…
– Кто такая Раиса? – шепнула я бабушке.
Та посмотрела на меня, округлив глаза, и прыснула:
– Глупенькая ты еще, Душка! «Раиса» – это помидоры. Голландский гибрид, вот такие громадные, сладкие, как мед! Иван Федорович большие надежды на них возлагает. Завтра, значит, начнут убирать. Хочешь еще хлеба с маслом?
– Нет. – Я заторопилась. На веранде говорили скучное – о каких-то льготных кредитах на долгий срок, о целевой программе помощи сельскому хозяйству. Мне пора было бежать на работу. Когда я проходила по веранде, на ходу здороваясь с совещающимися, Коля нежно мне подмигнул. Я ему улыбнулась.
За час до обеденного перерыва он забежал ко мне на кухню – пыльный, загорелый, веселый. Я почти закончила со стряпней и заправляла блюда приправами – солью, перцем, горчицей. Перец оказался злой, я чихала.
– Будь здорова! – весело сказал мне Коля. – Смотри, что я тебе принес!
Он принес мне ту самую «Раису», которую я приняла за капризную возлюбленную агронома Крымского, целое ведро. Она и в самом деле была хороша – огромная, наливная, с нежно-розовым румянцем. Я надкусила тугой помидорный бок, и он треснул, дав длинную трещину, обнажив сахаристую, крупитчатую мякоть. Я засмеялась, захлебываясь терпким помидорным соком, и Коля тоже засмеялся, сделал шаг ко мне и вдруг поцеловал меня прямо в губы, перепачканные соком, да так крепко, что я почувствовала холод его зубов. От неожиданности я отпрянула, но потом сама обхватила его за шею, впилась в его губы. Я столько ждала этого поцелуя, что не могла его остановить, не могла разъять рук.
На плите томились, побулькивая, щи. За окном было тихо, пустынная деревенская улица, даже разомлевшие от зноя кузнечики смолкли. Где-то вяло побрехивал Султан. Мы страстно целовались, словно пытаясь съесть друг друга.
– Душенька моя, Душенька, – шептал он.
– Дверь запри, – попросила я Колю, задыхаясь.
– Что?
– Запри дверь.
Он понял, с видимым усилием оторвался от меня и опрометью бросился к дверям. Дважды хрустнул ключ в замке. У меня горело и ныло все тело, требуя ласки, но вдруг мне стало не по себе.
– Что с тобой, Душенька? – Коля уже стоял рядом, он наклонился ко мне, поднял мое лицо за подбородок. – Ты даже в лице изменилась. Что с тобой?
– Мне страшно, – честно призналась я ему.
Он кивнул, словно прекрасно понимал, что я имею в виду.
– Скоро люди обедать придут, – сказала я.
Он снова кивнул. У него было странное выражение лица, как будто он сию минуту делал какой-то сложный выбор.
– Прости, – снова сказала я.
Коля улыбнулся, покачал головой.
– Ничего, все будет хорошо, Душенька. Если все получится, как я думаю… То все будет очень хорошо. – И он снова поцеловал меня, но на этот раз нежно, едва прикоснувшись.
Я отперла дверь. Мне нужно было протереть столы, расставить судки с приправами и подставки с салфетками.
– Тебе помочь? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Можешь нарезать хлеб?
– Конечно…
Мне понравилось, что Коля не убежал сразу, а вызвался помочь мне. Мы быстро все закончили, и он ушел, а через пятнадцать минут потянулись люди. И Коля вместе со всеми! Как он умудрился? И улыбается мне как ни в чем не бывало. Я налила ему щей, но он затряс головой:
– Я что-то сегодня супа не хочу, Душенька. Выдай-ка мне лучше этих прекрасных тефтелей с рисом… Можно двойную порцию!
Обед прошел как обычно. Зря Коля отказался от щей, они сегодня удались как никогда, многие подходили за добавкой. Почти всю кастрюлю съели, надо же! Остатки я вылила вечно голодному Султану – тот ухнул в миску по самые уши и стал громко лакать – как тут говорили, шваркать. Потом прибралась и принялась мыть посуду. Я включила радио и начала пританцовывать под популярную песенку, а потом еще и запела. Даже в детстве, когда я начинала петь, мама говорила мне:
– Дуся, не кричи! Медведь тебе, что ли, все уши оттоптал?
Но сейчас меня никто не слышал, и я могла горланить в свое удовольствие:
А тому ли я дала! Траля-ля-ля!
Обещание любить! Траля-ля-ля!
Мама, ну не виноватая я! Не виноватая я!
Все говорят, любовь, любовь, наверно, это она!
Песня кончилась, и вдруг я услышала странный и неприятный звук, доносившийся с улицы. Кто-то плачущий скребся в дверь. Я бросилась на крыльцо.
Там лежал Султан. На его острой лисьей морде застыла пена, лиловый язык распух и вывалился наружу. Глаза пса медленно гасли, но он все еще смотрел на меня молящим взглядом, ожидая помощи и жалости. Лапы скребли по крыльцу, когти оставляли в досках бороздки.
– Да что с тобой? – бросилась я к нему. – Султан! Песик! Что случилось?
Над его пустой миской вились зеленые мухи. Султан содрогнулся и испустил ужасный стон, полный страдания. И почти одновременно издалека послышался чей-то страшный крик. Стон издыхающей собаки и душераздирающий крик человека, исполненный тревоги, слились воедино. Мутная волна тоски поднялась у меня под сердцем. Я еще не знала, что случилось, но отчего-то мне захотелось исчезнуть, раствориться, никогда больше не видеть Перловку и ее обитателей, настигнутых неведомой бедой.
Пес судорожно изогнулся, вытянулся и больше не пошевелился.
Через пять минут в столовую прибежала незнакомая девочка лет семи, в розовой майке с Барби, и выпалила на одном дыхании:
– Даша, иди в больничку, тебе бабушка велела.
И хотя я была, как вы все уже знаете, от роду вовсе не Даша, но тем не менее подчинилась и побежала на зов.
В больничке творился ад кромешный. Люди лежали повсюду – не только в палатах и коридорах, но и просто на траве у приемного покоя. Слышались стоны. В воздухе висел едкий, неприятный запах. У входа в кабинет врача я увидела бухгалтершу Чайку – она лежала навзничь на незастеленной койке, ее губы посинели. Бабушка спокойно говорила в телефон:
– Массовое отравление рабочих хозяйства. Боль в животе, тошнота, цианоз. Два случая расстройства дыхания и сердечной деятельности. У меня есть метиленовый синий, но немного, на всех нуждающихся не хватит. Да. Ждем.
Она положила трубку и посмотрела на меня, как бы удивляясь: что я делаю в ее кабинете? Потом обхватила за плечи:
– Пойдем, девочка моя. Я буду делать уколы, ну и ты займись чем-нибудь. Хотя бы соду и марганцовку разводи. Многим из них сейчас нужно только прочистить желудок. Скажи, пожалуйста, ты сегодня внимательно готовила?
Весь ужас ситуации постепенно начал доходить до меня.
Люди заболели после моего обеда.
Они отравились.
Это я их отравила.
Меня затрясло.
– Ну? – переспросила бабушка. – Холодильники работали нормально? Овощи ты мыла? Ножи? Руки? Разделочные доски?
– Да. Да. Да, – как заведенная повторяла я.
Бабушка отпустила меня, поняв, видимо, что толку тут не добьешься.
– Не бери в голову, скорее всего, ты ни в чем не виновата. Насколько я могу судить, тут отравление нитратами. Что они там намудрили со своими ненаглядными помидорами, хотела бы я знать. Перестань дрожать и давай, помогай мне. Ты не виновата, поняла? Не виновата!
Но были люди, которые думали иначе. Я принесла таблетки и стаканчик с водой круглолицей женщине, которая всегда ласково звала меня Дуняшей, и увидела вдруг, как сузились ее глаза, и запекшиеся губы прошептали:
– Чем ты нас обкормила, стерва?
Мне захотелось бросить все и убежать домой.
Но я не сделала этого.
Я была уже большой девочкой и знала – мое бегство будет доказательством вины.
Поэтому я стиснула зубы и продолжала делать свою работу. Теперь, кроме стонов, я слышала еще и оскорбления. Кроме боли видела еще и ненависть.
Это был самый ужасный день в моей жизни.
Но дальше было только хуже.
Из Москвы прибыли машины «Скорой помощи». Восемьдесят семь человек из тех, кто обедал у меня в столовой, были госпитализированы. Трое – в том числе и бухгалтерша Чайка – в тяжелом состоянии. Прочие остались на попечении бабушки в больничке или разошлись по домам – те, что чувствовали себя лучше других. Коли не было нигде. Мне хотелось его увидеть, но, по крайней мере, я чувствовала облегчение от того, что он здоров. Но он же обедал вместе со всеми! А вдруг он потерял сознание где-то в поле или в теплице и умирает сейчас там? Я высказала свои опасения бабушке, она коротко кивнула и подозвала Арчибальда. Я рвалась с ним, но он попросил меня остаться тоном, не терпящим возражений. Все куда-то исчезало, уплывало. Внезапно я обнаружила себя в собственной комнате, сидящей на кровати. Я совершенно не помнила, как я туда попала. Потом я, кажется, немного задремала, но проснулась от того, что в изголовье у меня разговаривали двое. Судя по интонациям, один из них оправдывался, другой обвинял, но ни слова не было понятно, как будто разговор велся на иностранном языке, допустим на китайском. Но когда я открыла глаза, никаких китайцев, ни осуждающих, ни оправдывающихся, рядом с кроватью не обнаружилось, а стояла бабушка и смотрела на меня молча.
