Урс Видмер - Дневник моего отца
Еще были шутливые рисунки, на которых учителя средней школы поскальзывались на банановой кожуре или важные отцы семейств молили о пощаде своих маленьких сыновей, которым удалось провести захват шеи сверху.
Клара все еще носилась по саду между тянувшимся вверх горохом и начавшими краснеть помидорами.
В мансарде, где раньше жила Хильдегард, теперь обитал господин Файкс. Господин Файкс переправился через Рейн недалеко от Дорнбирна, и у него имелось только то, во что он был одет: потрепанный костюм из оксфордской фланели и ботинки из оленьей кожи с дырявыми подошвами. Целые дни он проводил в Клариной кухне — Клара ведь работала в саду, — надев фартук поверх костюма. Его идея состояла в том, чтобы удалить из картофеля или яблок воду (а в принципе этот план, по его мнению, годился для всех овощей и фруктов) и сделать из них порошок, который можно превратить в картофельное пюре или яблочный мусс, добавив воды. Он варил, парил, и резал, и мешал, и охлаждал, взвешивал, заносил результаты в таблицы и каждый вечер с боязливой гордостью угощал Клару, отца и ребенка результатами дневных испытаний. Отец ел и восклицал:
— Это замечательно вкусно, господин Файкс!
А Клара качала головой и выкидывала еду в мусорное ведро. Ребенок, то есть я, тоже этого не ел. (После войны господин Файкс вернулся на родину в Инсбрук и получил обратно свою фабрику, которую нацисты «ариизировали». Он снова занял место в директорском кресле, кожа которого вытерлась и потрескалась, потому что семь лет в нем сидел какой-то эсэсовец. Выяснил, что кто-то другой обскакал его в изготовлении замороженного и высушенного картофельного пюре или успел быстрее получить патент. Он купил себе новый костюм и новые ботинки — не такие элегантные, как прежние: фланели из Оксфорда и оленьей кожи больше не было — и начал снова производить средство для желирования, которое и до войны занимало одно из первых мест на рынке.) А еще господин Файкс — единственный в доме — помогал Кларе в саду и таскал ящики с кольраби или, сидя на корточках между грядками, собирал в ведро колорадских жуков.
Другой постоянный гость в доме — тоже беженец и тоже еврей — был старше господина Файкса, почти старик, субтильный мужчина по имени Александр Мориц Фрай[44]; все называли его Амф. «Амф снова забыл свой зонт», «Ты же знаешь, Амф не ест цветной капусты», «Включи отопление и на кухне, иначе Амф замерзнет за обедом». В полнолуние он переплыл на лодке Боденское озеро — это при том, что не умел плавать, ничего не видел в темноте и имел слабое сердце, — а до войны был в Германии почти знаменитым писателем. В стране, ставшей для него прибежищем, хотя здесь тоже говорили и читали по-немецки, его никто не знал. Да и он не знал никого — только Германа Гессе и Томаса Манна, которые весьма сдержанно ответили на его письма, — и не понимал местного диалекта. Любое приветствие он воспринимал как угрозу, а любой вопрос — как допрос. Правда, у него было разрешение на проживание в Швейцарии, но ему запрещалось находиться где-либо, кроме Валлизеллена, и каким бы то ни было способом зарабатывать деньги, даже писать и издаваться. (По совету союза писателей власти следили за тем, чтобы книги, газеты и журналы полностью оставались в ведении местных творческих сил.) Так что свои поездки в город Амф воспринимал — и при этом не был совсем уж не прав — как очень опасные вылазки, после которых он пытался прийти в себя, сидя с бледным от страха лицом в гостиной в кресле из металлических трубок, пока не наступала пора, когда он снова начинал бояться, потому что надо было собираться обратно. Собственно говоря, он боялся всегда. Он не решался сесть в трамвай, хотя отец буквально всовывал ему в руку проездной билет, и медленно, шаркая, шел всю дорогу пешком, полтора часа туда, полтора часа обратно. Амф думал, что, если будет идти медленно, его не станут проверять, да он и не мог ходить быстрее. (И все-таки как-то раз полицейский решил проверить его документы, а Амф был как раз на границе Валлизеллена. Полицейский кивнул и вернул ему бумаги.)
Он пил кофе с моим отцом и ругал Томаса Манна и Германа Гессе. Что за глупые книги «Степной волк» и «Королевское высочество»! Он читал стихи Августа Штрамма[45] и Эльзы Ласкер-Шюлер[46], которые знал наизусть, хотя сам писал совершенно иначе. (Нежно, медлительно, печально.) Отец давал ему деньги и свел с тем редактором «Новостей», который всегда возвращал ему острые статьи. Зато редактор не считался с указом властей (он называл его «намордником») и публиковал эссе и рецензии Амфа под псевдонимом, звучавшим на швейцарский манер. На гонорар, двадцать франков, Амф потом жил целый месяц.
Но самым частым гостем был не эмигрант и не еврей, а один, похожий на борца, человек из Берна. Точнее, из Бюмплица. Опилки на брюках, земля на ботинках. Голова у него напоминала межевой камень, волосы — стерню, а вытирая посуду, он отламывал ножки у бокалов и разламывал тарелки на две части. Но несмотря на это, после еды, тщательно пересчитав продовольственные карточки и положив их на стол, он всегда настаивал на том, чтобы помочь Кларе помыть посуду. Его звали Цюст, Альберт Цюст, он был крестьянином. Его ферма — образцовое хозяйство почти аргентинских размеров — принадлежала совсем не ему, а жене. Она — богатая, он — бедный, таково было распределение ролей в этом браке. Оба с восхода до заката были на ногах, и за свою работу он получал от нее плату. На эти деньги поздними вечерами, закончив возиться с навозом, он занимался своим издательством под названием «Издательство Альберта Цюста». Конечно, именно любовь к книгам и свела его с моим отцом. (Однако он восхищался и Клариными достижениями в огородничестве: уж он-то кое-что в этом понимал и ему, чтобы содержать такое хозяйство в порядке, понадобилось бы по меньшей мере пять работников.) Цюст, который мог повалить быка и одной рукой поднять колесо от трактора, в книгах любил все миниатюрное и легкое, а еще все самобытное, анархическое и строптивое. Уродливое могло показаться ему прекрасным. Отец, разумеется, назвал огромное количество книг, которые нужно было незамедлительно включить в план издательства. Одних вообще еще не было, отцу следовало вначале их написать, другие вполне реально существовали, но только в отвратительных изданиях и на очень редких языках, и лишь небольшую стопку рукописей можно было отдать в набор hic et nunc. Цюст пришел в восторг. Больше всего ему понравился «Уленшпигель», а это было любимое детище моего отца; так что он и стал первой книгой. «Уленшпигель. Легенда и героические веселые приключения Уленшпигеля и Ламме Гудзака во Фландрии и других местах» Шарля де Костера. Они прорабатывали страницу за страницей — так пожелал Цюст, который любил свои книги и хотел, выпуская их, стать, так сказать, соавтором, в этом они были похожи с отцом. И разумеется, при каждом замечании Цюста относительно какой-нибудь запятой или старомодного прилагательного отец вначале краснел, потом впадал в неистовство, орал, с грохотом хлопал дверью, три раза обходил, тяжело топая, магнолию, возвращался и соглашался с изменением.
Отец съездил в Берн, в Бюмплиц, где Цюст показал ему свое хозяйство — коров, свиней, гусей, луга, поля, детей, жену. Она носила национальную одежду, какая была принята в Берне, со множеством рюшей и бантиков, и шляпу, похожую на черный павлиний хвост. Кивнув отцу, она исчезла среди высокой фасоли. Цюст в какой раз сказал, что так уж у них заведено: в издательство не вложено и сантима жены, и книжное дело он ведет иначе, чем ферму, — жена не возражает против покупки дорогих сельскохозяйственных машин и других затрат, потому что ее хозяйство должно быть лучше и рентабельнее, чем все остальные — так оно и есть на самом деле, — и приносить больший доход, чем даже ферма ее отца, короля эмментальского сыра; а еще Совет по сельскому хозяйству при определении норм урожайности всегда исходили из ее показателей, а не навязывали ей свои.
Альберт Цюст не мог себе позволить двухцветную суперобложку для «Уленшпигеля», но тем не менее сделал двухцветный эскиз по гравюре на дереве Франца Мазереля[47]: силуэт умирающего воина на фоне заходящего солнца. Так вот, он и отец просидели две ночи подряд на полу в подвале, где находилось издательство, и акварелью раскрасили солнце в красный, кроваво-красный цвет; весь тираж, все две с половиной тысячи экземпляров.
И бумагу для «Уленшпигеля» Цюст выбрал особую — красивую кукурузную форзацную бумагу, желтоватую, в прожилках; правда, она сморщивалась, стоило только центральному метеорологическому бюро в своем прогнозе упомянуть о возможности ненастья. Бумага не выносила воды, ни малейшей влажности, и совершенно новенькие книги выглядели при поступлении к продавцам, словно кипы старого гофрированного картона. Разумеется, книготорговцы жаловались. Цюст послал им инструкцию, в которой советовал разглаживать книги утюгом, лучше всего непосредственно перед тем, как клиент обратит на них внимание.
