Максим Чертанов - Правда
— Поздно, дорогой друг... Поздно! Вы уже погубили всю организацию. А в ней состоят не одни только мужчины. Там сотни женщин, детей...
— Как — детей?!
— Да, да, детей, невинных детей: они разносят листовки, прокламации и всякое такое... — теперь в голосе посетителя звучали слезы. — Из-за вашей неосторожности они должны погибнуть. Вы-то, может быть, еще откупитесь или останетесь в эмиграции и так спасете свою жизнь, а эти женщины и дети — нет...
— Я обесчещен навсегда! — простонал Морозов, хватаясь за голову.
— И еще хуже, — продолжал гость, словно вколачивая гвозди в крышку гроба, — ваши фабрики, как имущество государственного преступника, будут конфискованы в казну... Да-да, — прикрикнул он, видя, что Морозов глядит недоверчиво, — сейчас, когда раскрывается такой ужасный заговор, царь не будет соблюдать обычных порядков! Ваши рабочие, о которых вы так печетесь, достанутся какому-нибудь жестокому, подлому эксплоататору; или, быть может, их всех тоже повесят — ведь вы, наверное, и их успели уже втянуть в революцию?
— Что же мне делать?!
— Есть способ... Но только очень смелый человек может решиться прибегнуть к нему. Если вы... ах, право, мне тяжело произносить эти слова.
— Говорите же, — настаивал Морозов и вдруг отшатнулся в ужасе: он понял.
— Да, да... Если вы сейчас, пока заговор еще не раскрыт окончательно, покинете этот мир — ваше имущество достанется законным наследникам. Да и организацию, быть может, еще удастся спасти...
— Как?!
— Возьмите всю вину на себя. Скажите, что это вы единолично готовили государственный переворот.
Теперь прозрачно-зеленые глаза гостя не отрывались от глаз Морозова; похоже было, что он гипнотизирует его... Савва Тимофеевич, парализованный этим змеиным взором, даже не пытался сопротивляться. Он вздохнул беспомощно, по-детски, и проговорил прерывающимся голосом:
— Я... я должен написать записку?
Гость молча кивнул и подал Морозову бумагу и перо. «Я, Савва Морозов, — твердо и повелительно диктовал он, нагнувшись над плечом Морозова и следя за каждой буквой, которую тот выводил дрожащей от волнения рукою, — я, Морозов, объявляю, что...»
— Ага, хорошо, — сказал гость, закончив диктовать признание. — Теперь, пожалуйста, начните новый абзац. «Убиваю же сам себя сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому, что имел в России намерение прекратить свою жизнь». Число, подпись свою поставьте... теперь еще подпишите «Vive l'emperieur», и довольно.
— Зачем же «Vive l'emperieur»? — спросил Морозов, поднимая полный муки взгляд на гостя.
— Да уж так надобно. — Гость выхватил из трясущейся руки Морозова лист бумаги и помахал им в воздухе, просушивая чернила.
Морозов был страшно бледен, губы его прыгали, лицо кривилось; он вскочил с дивана, быстрым жестом схватил с окна револьвер, выбежал с ним в спальную комнату и плотно притворил за собою дверь. Дзержинский постоял с минуту в раздумье, глядя на дверь. «Если сейчас, так, пожалуй, и выстрелит, а начнет думать — ничего не будет». Он каждый миг с мучительным беспокойством прислушивался и — вдруг озлился. Из всей силы он толкнул ногой дверь; но ни выстрела, ни крика... В спальне никого не было. «Неужто в окно убежал?» В самом деле, в одном окне отворена была форточка. «Нелепость, не мог он убежать через форточку». Феликс Эдмундович прошел через всю комнату прямо к окну. «Никак не мог». Он стремительно обернулся.
В углу, образованном стеною и шкафом, стоял Морозов, и стоял ужасно странно — неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая слиться с обоями, спрятаться. Сердце Дзержинского стало сильно биться... И вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к страшной фигуре. Но, дойдя вплоть, он остановился как вкопанный: фигура не двинулась, не шевельнулась — точно окаменевшая или восковая. Дзержинский задрожал и, не помня себя, крепко схватил Морозова за плечо; но тот нагнул голову, и в то же мгновение Дзержинский почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал и бросился вон из комнаты, а вслед ему летели ужасные крики:
— Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас...
И наконец раздался грохот выстрела... Дзержинский воротился и глянул в спальню. Морозов с простреленной грудью лежал на постели. Дзержинский усмехнулся немного нервно, снова взял записку, аккуратно оторвал ту часть, где было написано признание, и сжег ее в пепельнице. Остались только последняя фраза, число, подпись да дурацкий лозунг «Vive l'emperieur». «Отлично, — подумал Дзержинский, — все решат, что он был не в своем уме. Еще остался его родственничек, как бишь его... Шмидт. Ну, не все сразу».
Известие о самоубийстве Саввы Морозова очень опечалило Ленина. Он ничего не понимал. «Наверно, он все-таки врал мне, что не жил с Андреевой и не любит се. Как это глупо — покончить с собою из-за несчастной любви! Впрочем, говорят, что он был малость не в себе — записку оставил какую-то странную...»
— Очень, очень жаль, Владимир Ильич. Болтают, будто у него с головою не все было в порядке. Вы ничего такого не замечали, общаясь с ним?
— Нет. Напротив, он производил впечатление очень умного человека, — сказал Ленин. — И царь из него вышел бы хороший... Вы согласны?
— Да, разумеется. Я ужасно расстроен этой смертью.
— А что это у вас с пальцем, Феликс Эдмундович? — Мизинец левой руки Дзержинского был забинтован.
— Так. Собака укусила.
— Укольчики сделать не забудьте. Не то кончите, как Морозов...
Ленину и в голову не пришло, что у Дзержинского могла быть причина резать курицу, несущую золотые яйца. Страховой полис, оформленный на Горького? Но живой Савва дал бы больше. Владимир Ильич так и не сумел разгадать этой загадки и всякий раз, вспоминая Савву, испытывал грусть и недоумение.
ГЛАВА 4
1
Ленину снилось макао, которое в то же самое время было и какао. Игра происходила в ровной, приятно жаркой степи, дышавшей сладко и пряно. В паре с Лениным, грациозно присев напротив, играл молодой мулат, лукаво подмигивавший. Это был партнер надежный и опытный, невзирая на юность. В другой паре играли два злодея, у каждого кинжал. Злодеи были опереточные, не особенно опасные и плотоядно скалились. Во сне Ленин ушел подумать, что именно такая жизнь и нравится ему больше всего — чтобы игра, и притом азартная, но не на жизнь или смерть, а всегда на грани; ничего ужасного с ним случиться не могло. Злодеи тоже были втайне дружелюбны. Игра шла за девушку цвета какао и, должно быть, такого же вкуса. Она стояла за плечом у левого злодея (они были одинаковые, усатые, в моноклях) и посылала Ленину воздушные поцелуи. Молодой мулат vis-a-vis был ее брат. Он желал, чтобы красавица сестра попала в хорошие руки. Наилучшим кандидатом, разумеется, был богатый русский путешественник, тайный потомок царей. А забавно, подумал Ленин, привезти в Россию на царство мулатку. Коронация вызовет а-жи-о-таж! За место в первом ряду можно брать пятиалтынный, во втором ряду — гривенник. Карточка была, однако, неважнец, средней паршивости; с такой карточкой не стоило блефовать... Он выждал; со своей руки зашел мулат. Правый злодей подрезал, левый спасовал. Тут только Ленин сообразил, что это не Россия, а потому играть тут надо совсем особенным образом: карты, которые ему сданы, не имеют никакого значения. Это, так сказать, наличный капитал. Но если хорошо, молодцевато сходить, то карта превращается в нужную. Мулатка захлопала в ладоши, прочитав его мысль и обрадовавшись сообразительности. Ленин зашел очень молодцевато и подкрутил ус. Тотчас пиковая шестерка сделалась бубновым тузом. Злодеи расхохотались и растаяли в воздухе, а мулатка бросилась к Ленину на шею и обдала его густым запахом шоколада. «Как твое имя?» — спросил Ленин сдержанно, как и надлежало потомку русских царей приветствовать равноблагородную невесту. «Мое имя великая тайна, я называюсь Эйнем!» — воскликнула она и растаяла сначала у него во рту, а потом и в руках. Позвонили в дверь. «Это, верно, Эйнем везет замену, — догадался Ленин, — такую, которая бы не таяла. Иначе как же я буду с нею...» — но звонок повторился, и Владимир Ильич проснулся.
«Кого чогт несет в такую гань!» — картаво подумал он. В окно лился желтоватый свет осеннего утра. Разносчик на улице нахваливал моченые яблоки. Ленин накинул халат.
— Да иду же! — крикнул он настойчивому посетителю. Он никого не ждал, но с тех пор, как жизнь его оказалась связанной с большевиками, неурочные посетители сделались непременной частью его быта. Большевики вваливались к нему вечером и ночью, по делу, а чаще без дела — просто посудачить о делах амурных или денежных; Ленин к этому привык. Не было никакой необходимости врываться к главному казначею партии в столь ранний или поздний час — просто большевикам нравилось делать вид, что работа у них ужасно срочная, а партия ужасно секретная. Так что раннему гостю Ленин не удивился. Удивительно было другое — личным визитом его удостоил Железный Феликс.
