Иван Зорин - Роман в социальных сетях
Санджар Быхеев накрылся одеялом.
— А в церковь зачем тогда ходят? — глухо донеслось оттуда. — Если Бога нет. По твоему, все дураки?
Никита Мозырь всплеснул руками.
— Как зачем ходят? Земля-то — госпиталь для неизлечимых, тут к любой знахарке побежишь. — Он ждал возражений, но его встретило уничижающее молчание. — А как можно, изо дня в день наблюдая бессмыслицу, верить в божественный смысл?
— Так именно поэтому! — не выдержал Санджар Быхеев. — Смысл все обретают там.
— Так нет никакого «там». Есть только хреновое «здесь». И река течет, не зная зачем. И машина работает, пока из штепселя шнур не выдернут.
Одеяло зашевелилось.
— Тебе у нашего батюшки исповедаться надо, он тебе быстро мозги вправит.
Никита Мозырь рассмеялся:
— А почему этот человек в чудаковатой одежде должен знать больше меня? Я же не ребенок.
— Я тоже!
— Ну, на этот счет у меня сильные сомнения. Ребенок убежден в жизни вечной, а ты на воскресение надеешься — то же бессмертие, только с отсрочкой. Ребенок ты и есть.
В повисшей тишине стало слышно, как в коридоре пробили настенные часы.
— Нет, мы не машины, — усмехнулся альбинос с ясными васильковыми глазами. — Разве машины себя осознают?
Ощутив поддержку, Санджар Быхеев вылез из-под одеяла и смотрел на всех сощуренными глазами. Никита Мозырь вытянул перед собой пальцы с длинными, как у хищной птицы, ногтями:
— Могут и осознавать, если они с обратной связью, с критикой. — Он согнул пальцы, так что ногти впились в ладонь. — А что вы осознаете? Что сумасшедший?
Сосед промолчал.
— И вообще, что мы знаем из того, что мы знаем? А что нам только кажется? Вот, Санджар, в Бога верит, а в какого? В того, который бомжам мыл ноги? А может, в Деда Мороза, который положил под елку бессмертие? Он и сам не знает. — Никита Мозырь глубоко вздохнул. — А вы, собственно, чем занимаетесь?
Сосед скривился:
— Лежу в сумасшедшем доме.
— А до этого?
— До этого? — Он на мгновенье смолк, точно решая, было ли «до этого». — До этого преподавал философию.
— Ну, надо же! Дофилософствовались, значит. Кант сказал, Гегель заметил. А сами-то что?
— Вы о чем?
— Сами-то что обо всем думаете?
Сосед уставился в стену.
— А что думать? Этим летом у нас в доме завелись мыши, обычные серые полевки. Скребутся ночами, шуршат. Мы вечером стали газеты клеем намазывать и везде по полу раскладывать. Утром несколько попадались. Проснувшись, я первым делом их, уже мертвых, со слипшейся шкуркой, заворачивал в ту же газету и выносил на свалку. А раз выхожу — одна живая, дергается, лапки пытается освободить. До обеда подождал, а она все не умирает. И к вечеру все также боролась за жизнь. Жаль мне ее стало. Хотел даже отпустить, да возиться поленился. Так живую на помойку и выбросил. Дождь накрапывал, а я все стоял, глядя, как она намокшую газету грызла.
— Вы что — садист?
Никита Мозырь раздвинул губы в немом оскале.
Сосед пропустил мимо.
— А стоило ли ей так мучиться? Может, лучше было сразу как все?
Никита Мозырь застучал ногтями по обнаженным деснам.
— Мрачнуха, однако. По-вашему мы тоже кому-то мешаем, и на нас также смотрят?
Сосед пожал плечами.
— Да уж, философ, и как вы с такими мыслями только живете?
— Так меня и не спрашивают. — Он задрал палец в потолок. — Может, там нас всех спросят, только вы в высший суд не верите.
— А я верю! — подал голос Санджар Быхеев. — Всех, всех вас осудят, как в Писании сказано!
— И отчего православные такие добрые? — зевнул Никита Мозырь. Положив подушку к изголовью, он спрятал под нее свои длинные ногти. — Ладно, выключайте свет, спать пора.
Солнце било в распахнутое окно, свернувшись под одеялом, Никита Мозырь тут же захрапел.
Кровати в палате были привинчены к полу. Раз и навсегда. А распорядок намертво прибит ко дню. Утром очередь в уборную сменялась очередью в столовую, а та — в процедурную. Сестры делали уколы, раздавали таблетки. А потом все ждали обхода врачей. Олег Держикрач по-прежнему расхаживал по больничному коридору своей властной походкой, отдавая распоряжения заведующим отделениями. Раньше он не держал в памяти пациентов, считая это вредным, отдавая работе лишь служебное время, но Никита Мозырь не шел у него из головы, и неожиданно для себя он зачастил в шестую палату.
— Ну, Никита, что сегодня мешает жить? — говорил он с молодцеватой подтянутостью, отчего казался еще выше.
Мозырь сидел в своей обычной позе у стены с подушкой, уйдя в свои мысли глубоко-глубоко, так что без движения его ноги стали затекать.
— Как и всегда, — оскалился он в ответ, подняв голову и зажмурившись, точно вернулся с того света. — То же, что заставляет выживать.
— Программы?
— Они самые. Но сегодня больше не внутренние беспокоят, а внешние. Зачем нам мозги пудрят? «Будь таким, будь сяким!» А в подоплеке: «Будь как я!» Им от этого лучше?
— Да кому им? Тем, которые следят?
— А весь секрет в том, — пропустил Никита Мозырь, — чтобы вести жизнь, свойственную свои программам. И наплевать на всех.
— А если всем будет плевать?
— Страшно подумать! Сейчас-то всем на всех только чихать.
Олег Держикрач усмехнулся. Он вспомнил свои сообщения в группе, но в чужих устах его мысли выглядели глупо. А Никита Мозырь гнул свое:
— Каждый выгоды ищет, я тех, кто мозги пудрит, понимаю. Но зачем их слушают?
У Олега Держикрача всплыл вдруг Сидор Куляш, превозносимое им медийное пространство, где после своей гибели поселились боги.
— Значит, и у них своя программа, — произнес он, чтобы не молчать.
Никита Мозырь выдернул перо, торчавшее из подушки, и, сдунув с ладони, сосредоточенно наблюдал, как оно, кружась, точно затягиваемое воронкой, опускалось на пол.
— А если в программе сбой? Это и есть ненормальность? В разные века с ума сходят по-разному. Разве не безумцы изгоняли бесов? Разве не сумасшедшие призывали к бедности? А представьте инопланетянина, который изучает нашу жизнь. Ему говорят: цивилизация, закон… Уверяют, жизнь бесценна, за убийство из-за решетки не выйдешь. А потом сбрасывают бомбу, и миллионов нет. Война, объясняют. Боже, закричит инопланетянин, да они все ненормальные!
— Да, все зависит от точки зрения, — промямлил Олег Держикрач, вспомнив пациентку, которой посоветовал пересесть на велосипед. Однако такой радикальный взгляд на вещи пригвоздил его к стене. «Еще один «Раскольников»», — подумал он. — Зачем ему я? Пора выписывать».
— У каждого своя правда, — повернулся он к альбиносу с голубыми глазами.
— И своя выгода, — выстрелил ему в спину Никита Мозырь.
Преподаватель философии лежал с суицидом. «Холост, детей нет, — сообщала его истории болезни. — Жалобы на эмоциональную опустошенность и утрату вкуса». Сначала преподаватель философии пошел на поправку. Он легко вступал в беседу, называя свою попытку самоубийства ребячеством. «Нервы сдали, — краснел он. — Будто и не со мной было». Но в последнюю неделю ему стало хуже. Он отказывался от еды, и его держали на капельницах.
— Опять тарелка не тронута, — деланно рассердился Олег Держикрач. — Так никогда не поправитесь.
— А зачем? Я не чувствую, что живу, может, почувствую, как умираю.
— Ну, вы же философ, — переменил тон Олег Держикрач. — Разве можно поддаваться настроению? Будьте стоиком!
Олег Держикрач бодрился, но, заглядывая в помутневшие васильковые глаза, думал, что его собственная тень давно не повторяет движений, а слова не отражают правды. Посидев с минуту, он поспешно встал, в дверях пожелал всем скорейшего выздоровления, нагнувшись, чтобы не задеть косяк, вышел, и, вызвав в кабинет сестру, повысил альбиносу дозу транквилизаторов.
— Все же скотская у меня работа, — жаловался он жене. — Кажется уже столько лет, а привыкнуть все не могу. Может, не то избрал?
— Ну что ты, — успокаивала жена. — Ты же психиатр от бога.
«Значит, профессия от дьявола», — добавил про себя Олег Держикрач.
Лето стояло невыносимо жаркое, окна в палатах держали открытыми, так что знойный воздух, как беглец, проникал сквозь железные решетки. День походил на день: в процедурной из рук медсестры получали таблетки, запивали водой, демонстрируя после язык, в столовой после ужина смотрели сериалы, а перед сном Никита Мозырь развлекал всех своими странными речами. Санджар Быхеев проходил комиссию на получение инвалидности, и он то и дело приставал к казаху.
— Ты вот, Санджар, инвалидности добиваешься, чтобы сесть на группу и жить на пенсию. Так не волнуйся — ее за одну веру в воскресение из мертвых дадут. А эпитафией что возьмешь? «Оки-чмоки, еще увидимся»?
Все ржали, но у казаха были крепкие нервы, и он лишь молча крестился на образок.
