Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
В нашу редакцию приходил несколько раз сын легендарного героя Гражданской войны, репрессированного при Сталине, и я хорошо помню жалкую растерянность и горькое недоумение этого почти слепого старика в бедном костюме и черных очках, который после казни знаменитого отца ребенком попал в концлагерь и всего хлебнул: «При Горбачеве отца реабилитировали, и он стал героем, а я сыном героя, и вот он опять враг, большевицкий палач русского народа, а я кто?» Мы угощали его чаем, он вздыхал, наконец за ним приезжал внук на «мерседесе». Им на смену являлись кришнаиты со своими бубнами и гороховыми тортиками в пластмассовых коробках; великие русские писатели в черных косоворотках и итальянских ботинках ручной работы; семнадцатилетние епископы Белого Братства со свитой из некрасивых девочек, вооруженных гитарами и огромными наперсными крестами; бородатые академические филологи, сочинявшие под англосаксонскими псевдонимами женские романы; эссеисты, все, как один, инфицированные Розановым и в стремлении уесть друг дружку изобретавшие крылатые фразы вроде: «Он не философ, а украинец»; шикарно одетая невразумительная девочка лет двадцати пяти, которая изящным жестом выкладывала на стол перчатки чудесной кожи, закидывала идеальную ножку на другую, тоже идеальную, закуривала умопомрачительную сигарету и рассказывала о своей жизни в провинциальном городке; бывшие агенты КГБ, работавшие за границами под крышей крупных газет и после развала Союза оставшиеся не у дел, с многозначительным видом выкладывали на стол мемуары, из которых явствовало только одно: рассказы о хитрости и коварстве наших спецслужб — жалкий миф для самых тупых обывателей; дельные люди и экстрасенсы; торговцы мумие из казеинового клея, зонтиками для подводного плавания и путевками в Антарктиду со скидкой для беременных, слабовидящих и слабоумных; американский профессор русского происхождения, предлагавший решить все экономические проблемы России путем продажи многотысячетонного слитка чистой меди, закопанного при Сталине между Москвой и Ярославлем; страшно популярный автор романа «Как закалялась шваль»; председатели фондов опеки над несовершеннолетними императорскими пингвинами-сиротами; держатели акций компаний по реставрации канцелярских скрепок методом астрального гипноза; самоуверенные лесбиянки на содержании у заальпийских писателей транссексуальной национальности; очаровательные поэтессы, сочинявшие верлибры на предмет взаимопонимания с европейскими издателями и вечно путавшие хиатус с коитусом; люди, путавшие искусство с искусством жить… Наконец являлся наш дворник — поп-расстрига по кличке Овно — «Пьяница живет вдвое меньше, зато видит вдвое больше» — с букетом водочных бутылок и возглашал колокольным басом: «Чтоб выше и толще!» А мы хором отвечали: «Но глубже и слаще!» И все это время я писал. Писал как сумасшедший, как одержимый, по ночам, в метро, где поток моего беллетристического красноречия был остановлен жестом безусловным и абсурдным: сидевший возле меня тощий тип в белом плаще, белой шляпе и белых перчатках вдруг вынул из кармана опасную бритву, рванул шелковый белый шарф и всадил себе бритву в горло так, что кровью был забрызган даже потолок…
Я позвонил Кате, и тем же вечером Конь, отпустивший кудлатую растительность, обзаведшийся очками и хрипотцой в голосе («На митингах выорал себе наградку»), оказался у нас в гостях.
Опрокинув по рюмке-другой и закусив, мы пили чай, как в дверь позвонили.
На пороге стоял сапожник Ари с неизменным своим глиняным лицом и тысячелетней печалью во взоре. Он протянул мне свернутую трубочкой Джоконду, а я снял с шеи цепочку с пятидесятикопеечной монетой семьдесят какого-то года чеканки. От приглашения и угощения он отказался.
Я вернулся в комнату и показал Коню иллюстрацию, вырезанную из журнала.
— Ари, — сказал Конь. — Ари!
Мы распахнули окно и увидели странную троицу, пересекавшую наш широкий горбатый двор. Впереди широко шагал рослый мужчина в шляпе с опущенными полями и посохом, вырезанным из какого-то дуба в 1613 году, когда Вечный Жид последний раз посещал Москву. Рядом шел другой Сартори, Адам, который в каждом десятом встречном искал черты дьявола и до сих пор не обнаружил, но и не обессилел. Третьим семенил за ними глиняный Ари. А из-за куста вышмыгнул четвертый в странном одеянии, лицо явно клеенчатой национальности, с клоком соломенных волос на лбу, и когда разворачивавшаяся машина осветила четверку ярким светом, лица их вспыхнули, и особенно ярким был профиль юности бессмертной…
Он помахал мне рукой.
Они скрылись за углом. За ними юркнула собачка, на прощание тявкнувшая по-немецки.
Катя положила передо мною на подоконник знакомый том, перевязанный зачем-то толстой красной шерстяной нитью, и я сразу все вспомнил, сорвал нитку и открыл книгу там, где захлопнул ее отец.
— Дождь кончился, — сказал Конь. — А покоя в природе все нету. Не иначе — к снегу.
Расплывшееся на двух страницах книги пятно обрело очертания, шевельнулось и легко сорвалось в темноту, где навстречу ей с неба уже плыл пепел заката, превращавшийся на лету в мириады таких же белых бабочек ранней московской зимы…
Я посмотрел вдруг на перстень Ульриха фон Лихтенштейна, украшавший мой мизинец по настоянию бабушки и Кати. Перстень посмотрел на меня рыбьим глазом. Глаз мигнул.
Борис Романов
Забытые пепелища
Романов Борис Николаевич родился в Уфе в 1947 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, эссеист, критик и составитель поэтических антологий. Живет в Подмосковье.
* * *Черноплодки куст лежит кудлатый —
нет его белей.
Иней тополей
желтоватый и оранжеватый
на погасшей плоской синеве,
в фонарях над колеей парящих,
серебро былинок сосчитавших
в снегом припорошенной траве.
Бесконечной осени посул
выморожен, и седой стрелою
пролетел мороз, как в соснах гул,
в оболонь впился, в хвою пахнул,
в каждой капле выглянул иглою.
В старый век упал последний снег,
первый и последний. Всюду нами
вычернен под вечер, он поблек
и растаял вместе с временами.
Забытый зек и одинокий
старик, не слышавший похвал,
скромнейшей музе в час жестокий
чуть слышно слово поверял.
И, посреди вопросов вечных,
на этот лишь ища ответ,
не всех ли встречных-поперечных
он вопрошал: — А я — поэт?
Прошаркав, провожая, к двери,
дежурный задавал вопрос,
в бессмертье цепкой рифмы веря,
скреплявшей жизнь его всерьез,
и простодушно ждал ответа,
и мешкал я, спеша домой…
О Боже, спрашивал он это
и у Ахматовой самой!
Скупые встречи вечерами.
Его двухкомнатный приют
в пыли и книгах. Вместе с нами
стихи витийствовали тут.
Гул коктебельского залива,
колючих пазорей эффект,
гудя за окнами тоскливо,
гасил Мичуринский проспект.
И он, одышливо паривший,
поэзией, как мальчик, жил…
Не Вяземский, всех переживший,
словесности Мафусаил, —
изгой прокуренных редакций,
чужой ученый старикан,
что неуместен, как Гораций,
когда агитствует Демьян.
В Великом Устюге и Мстере,
в иконном Палехе, в Торжке,
с артельщиками в разговоре,
с природою накоротке,
он был так прост и так возвышен,
сей созерцательный поэт,
чей пафос трепетный излишен
глухим читателям газет,
истолкователь грез в узорах,
коньков безгривых мшелых крыш,
искатель мифов златоперых
в золе забытых пепелищ,
Руси кикимор и русалок
в затонах тинистой глуши,
в резьбе наличников и прялок,
в лесах языческой души.
Последний боковой потомок
Григория Сковороды,
в полярной прорези потемок
молившийся на свет звезды,
с которым Даниил Андреев
в зашторенные вечера
от Монсальвата эмпиреев
бросался в Индию вчера,
который ежился в бараке
и «Ворона» переводил,
а тот в окоченевшем мраке
«возврата нет» ему твердил.
И nevermore, что там звучало,
стучало клювом злым в висок,
неумолимо означало
двадцатипятилетний срок.
Где тундра небом так прижата,
где и до дна промерзнув вспять
Усе не течь… Но нет возврата
устанет ворон повторять!
Все удивительно! Но это —
и лихолетье, и беда —
лишь жребий русского поэта,
который темен, как всегда.
Мне друг прислал прискорбное письмо.
«Сын на иглу посажен, я — в дерьмо,
в долгах, в трудах и в ругани базарной.
Кто наркоман, тот поневоле вор, —
он „панасоник“ из дому упер,
с инсценировкой грабежа бездарной.
Был милый мальчик — рус, голубоглаз,
но взвихренное время не для вас —
не простодушных, но голубоглазых.
— Господь, за что?! — Иовом вопиешь,
и непонятно, как еще живешь,
но ужаса не передашь в рассказах.
Гнус, посадивший парня на иглу,
недолго помаячил на углу —
с отрезанной башкой нашли в подвале.
И мент, его сменивший, лейтенант,
недолго жил — похожий вариант, —
в разборке к рельсам насмерть привязали.
Но головы у гидры так растут,
что сколько ни руби — мартышкин труд.
Не нож точить пора, пора молиться.
В подъезде мгла, окурки и шприцы.
Феназепам и водку пьют отцы,
а трезвому осталось удавиться».
Лишь слово может выжить. Потому-то,
читая на побеленной стене:
«Мы были здесь!» — с ремаркой: «Это круто»,
я соглашаюсь с надписью вполне.
Мы были здесь! Мы пробегали мимо,
мы оставляли мимолетный след.
И миру объявить необходимо:
«Мы были здесь! И здесь нас больше нет».
Я полуспал. Кошачьи голоса
вонзались в тьму, как дисковые пилы.
И мертвецы вставали из могилы,
влетали в сны, припомнив адреса
своих друзей. Пожить хоть полчаса
во сне. Ну что ж… Нужны иные силы
на явь, в которой мы не многим милы,
где лишь любви доступны чудеса.
Вот почему, погибший молодым,
заносчивым, кудрявым и худым,
наивного не прекращает спора,
в предутреннем тумане сентября
меж сливой облетевшею паря
и черноплодкою согбенной у забора.
Рассказы
