Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
– Увы, все доказательства появляются слишком поздно, – снова всплакнула Катя, осторожно ставя хрустальный бокал на стол. – Люба, вы снова на химфаке? Как вам там?
Люба улыбнулась горьковато.
– Все студенты, кроме ребят из моей группы и двух преподавателей, убеждены, понимаешь, у-беж-де-ны! что Рябова пыталась покончить с собой. Я никого не перубеждаю. Сил нет….. Деканат предлагал академический – отказалась, Чтобы потом восстановиться, нужно пройти медкомиссию, а я уже товар негодный. Пока были ожоги даже на лекции не пускали. Инспекторша наша Верка – серый медведь, торжественно меня выпроваживала, говорила «поликлиника запрещает вам учиться». Ребята выручили – все под копирку писали. Лето сидела в санатории, потом в горах занималась как проклятая. Осенью сдала экзамены за четвертый курс, с полимерами и псевдополимерами распрощалась. Диплом делаю по истории и философии науки…
Честно признаюсь, о прошлом молчу. Лишь однажды не сдержалась. Когда встретилась с Пшежецким. Мы столкнулись нос к носу у входа на химфак. Странно, я не почувствовала ни злобы, ни ненависти. Мне показалось будто меня облили клеем – нечто подобное я как-то испытала в Черном море, когда медузы облепили меня со всех сторон. Пшежецкий растянул в улыбке мягкие, как диванные подушки, губы и сказал: «Вы прекрасно выглядите: какой черт меня дернул – забыть, что на курсе две Рябовых». В глазах его не было ни смущения, ни раскаянья…
И тут меня действительно «черт дернул».
– Вы меня чуть не убили по ошибке. Но ведь другую Рябову, Таню с Урала, вы убивали насмерть. Осмысленно. В здравом уме и твердой памяти… Выстрелом в упор. Беззащитную Таню с Урала не спасал бы никто, и вы заранее знали об этом….Не слишком ли дорогая цена за звание «старшего научного» или даже за вашу докторскую диссертацию?! Ведь это не просто пустая фраза «Итти по трупам». Вы впрямую, без стыда и совести, шли по трупам… Шли-шли по трупам… к светлому будущему, и вот дошли…
– Люба, неужели вы не понимаете, что меня принудили. Что это система, наши кандалы, невидимые, без кандального звона, ручные и ножные кандалы, и я жертва, как и вы…
Тут выскочил из дверей близкий друг Пшежецкого, секретарь комсомольской организации химфака Эдик Караханов. Нашего разговора он не слышал, но по лицу Пшежецкого понял, что разговор был Пшежецкому неприятен. Он тут же похлопал меня по плечу, приговаривая:
– Она у нас молодец, все понимает, не обижается…
Я едва не бросила ему в лицо, что он превратил комсомол химфака в помощника смерти, но – не решилась…
Тут снова заглянул к нам Сергей, и, подвигав своими сросшимися бровями, дал понять, что время обеда, их ждут в столовой, и готов гостью деликатно проводить до дверей.
Люба резко ответила, что Катя ее лучшая гостья, она явно еще не обедала, и поесть ей совсем не плохо Катя, естественно, от обеда не отказалась. Ела молча, все время вытирая рот салфетой. Разговор не клеился.
Адмиральша прошествовала в столовую и отчитала домработницу за плохо вычищенный хрусталь. Катя сжалась в комочек, Сергей потащил нас в гостиную. Он достал коньяк, включил «Грюндик», медленная мелодия гавайской гитары наполняла комнату стереофоническим уютом.
– Ну, дорогие, хватит о кошмарах!
– Сергей уже превращался из инженера в ответственного работника райкома партии и, вкушая все прелести жизни, собирался в очередную заграничную командировку .
– Уверяю вас, – обратился он к Кате, – армянский коньяк лучше французского, но, если вам не нравится, я могу предложить «Карвуазье».
Катя выпила коньяк залпом – похоже, это был первый коньяк в ее жизни, – и поперхнулась.
– Дорогая Катя, – успокаивал ее Сергей – вам нужно быть поспокойней. Поверьте, что при советской власти можно очень прилично жить.
И снова пелена будничных дней. Огромные часы в столовой кажутся мне живыми. Циферблат осуждающе смотрит на меня сверху вниз: я в очередной раз иду лгать. Госэкзамен по философии начнется через час. Это последний экзамен в университете, впереди – диплом.
Вытягиваю билет: поток многолетних вузовских стереотипов – критика буржуазных теорий классиками марксизма, гармоническое развитие личности при коммунизме.
В СПЕЦпалате я развилась настолько гармонично, что теперь мне все это на один зубок.
Когда экзамен кончится, решения государственной комиссии, выкрикивают по алфавиту. – Потапов,– отлично, Рябова! – Отлично…
Кто-то еще отделяется от толпы. Это мой двойник – открытый лоб, доверчивые глаза, а главное – кожа… Я щупаю свое лицо – кажется все в порядке…
И вдруг Сокол – неудовлетворительно! У меня внутри будто что-то оборвалось. Двойка на госэкзамене означает отчисление, пересдавать нельзя. Из университета вылетает мой приятель за пять месяцев до получения диплома. Он вытирает взмокший лоб и натягивает в улыбке побелевшие губы: «Плевать»…
У Ильи Сокола год назад умер отец, в доме остались больная мать и дряхлая бабушка. Поэтому слово «диплом» там произносят с молитвенным благоговением, веруя, что именно в нем и заключено спасение.
Наш курс отправил письмо Ректору и Декану: «просим учесть хорошую успеваемость Сокола в течение ПЯТИ лет. И разрешить пересдачу».
Под прошением собрали, я всех обошла, больше двухсот подписей. Но партком Университета был против нашего «гнилого либерализма» Подумать только Сокола спросили, как он представляет себе слияние города с деревней при коммунизме, его ответ, по убеждению парткома, прозвучал издевательски. «Вначале, сказал он, нужно провести хорошие шоссейные дороги от города к деревне».. Больше говорить ему не дали….
В январе 1970 на доске объявлений появился приказ: «Студент И. Сокол с химического факультета отчислен… за неуспеваемость.»
Вскоре он зашел ко мне.
– Это был только предлог, – Илья усмехнулся краешками губ.– Пусть идут куда подальше вместе с их дипломом. После смерти отца мне пришлось подрабатывать. В лаборатории у нас занимались алкалоидами, по галлюциногенному действию Получили сильнее ЛСД и меньше изученное. Естественно, нашлись добровольцы, ну, и я в том числе. А потом, без предупреждения, стали увеличивать дозу.
Я возмутился. Тогда заманили на это дело сопляков со второго курса. Мы, говорили им, противоядие исследуем, гарантируем то да се, а я не выдержал и ляпнул: «нет еще противоядия, никак не изобретут».
Люба, я просто мешал этой «академической», насквозь криминальной хунте чувствовать себя в безопасности. От меня нужно было избавиться любыми путями… Вот они и вспомнили мне слияние города с деревней…– Он молча выкурил полпачки сигарет.
«Да ведь и Галю выкинули по той же причине, что Илью Сокола, – мелькнуло у меня.– Убийцы боятся свидетелей своих преступлений… Избавляются от них действительно любыми путями».
– О тебе тоже распускали сплетни! – добавил Сокол, уходя.– Я им и врезал, что никакое это не самоубийство, ты не могла забыть о противогазе. И что нашего Пшежевского надо судить… Мне тут же приклеили бирку: поведение Сокола «не соответствует облику советского студента». И вот расправились за все. Скажи своему Славе Дашкову, чтобы поменьше трепался…
Но я, по правде говоря, не обратила внимания на его слова, как впрочем, и на многое другое: диплом на носу, свекровь скандалит с домработницей, требует, чтобы я вела хозяйство; у Сергея бесконечные гости. Моя обязанность – улыбаться – это нужно для связей. Когда кашляешь кровью, выплевывая куски легких, это нелегко.
Иногда мне хочется плюнуть всем его сиятельным гостям в лицо. Сергей говорит, у тебя характер испортился… Наверное, так и есть: не могу видеть военную форму.
К Славе Дашкову я так привыкла что почти перестала его замечать.
Заметила, когда было поздно. 9 апреля 1970 года он исчез. Живой человек из плоти крови испарился, как Привидение. На доске объявлений прикололи свежеотпечатанный лист: «Студент Дашков С. отчислен с химического факультета по собственному желанию».
Но я уже давно не верю объявлениям. Не верю,– что из университета уходят по собственному желанию за два месяца до получения диплома. Исчезают, не попрощавшись с друзьями, не взяв из дома даже портфеля… Просто проваливаются в неизвестность…
Глава 8. Мой пропавший друг Слава Дашков
Теперь я как бесприютный скиталец, странствующий без компаса по лабиринтам памяти. Может быть там, в прошлом, скрыт смысл того, что случилось со Славкой… И перед глазами снова всплывает все, что казалось неважным и незначительным за пять студенческих лет.
Первое сентября первого курса. Мне ничего не лезло в голову, потому что сразу после занятий мы с Сергеем собирались подавать заявление во Дворец Бракосочетаний – Но какой-то чудак – нас распределили по двое для лабораторных занятий – взял в руки колбу и тут же ее разбил. Осколок порвал мне чулок. В столь торжественный день это было весьма некстати, поэтому меня прямо трясло от злости. Мой чудаковатый напарник невозмутимо посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков и строго спросил: «Ты теорию относительности знаешь?» Я решила, что он малость с приветом – откуда мне на первом курсе знать такие вещи? Тогда он просто утопил меня в презрении. Голубые глаза будто вылезли поверх оправы, осмотрев меня сверху вниз. «Я теоретик, а ты – практик»,– заявил он на полном серьезе. Я прямо обалдела и забыла про порванный чулок. Когда «теоретик» опрокинул бутыль с кислотой, стало ясно, что в практикуме мне придется вкалывать за двоих. Вскоре неуклюжему парню, Славке Дашкову, предложили перейти в теоретическую группу – туда отбирали лучших студентов. Почему-то он отказался, а я, эгоистка проклятая,– была рада –Славка был удобнее любого учебника, и если я чего-то не понимала, он тут же мог объяснить. Вообще Дашков оказался славным, добрым малым, правда немного чудаковатым, он даже на свадьбу ко мне не пришел, хотя за два месяца знакомства мы стали друзьями.
