Тони Джордан - Плюс один
– Тесла? Который изобрел индукционную катушку? У меня расслабляются плечи. А я и не замечала, что они напряжены. Значит, Шеймус знает Николу. Миллиарды людей никогда о нем не слышали, а Шеймус слышал. Живот уже не болит. Надо бы носить с собой антацид, но в пачке 14 таблеток – только подумаю об этом, и по спине мурашки.
– В старших классах нам всем надо было сделать доклад о знаменитых изобретателях. Александр Грэхем Белл, Флеминг и прочие. Я никогда прежде не слышала о Ник… о Тесле. Думала, я одна такая во всем мире, которая всё считает. В некоторой степени это делало меня уродом, что ли. В подростковом возрасте я могла бы… в общем, мне часто казалось, что без меня всем вокруг жилось бы легче. Но когда я прочла о нем, когда я узнала, что такой великий человек тоже считал… Можно сказать, это спасло мне жизнь.
– Так значит… тот несчастный случай… думаешь, это и есть причина твоей… – Он замолкает, и я задумываюсь, не хотел ли он сказать «болезни».
Упираюсь ногой в резиновое покрытие. Он прекращает толкать, и качели резко останавливаются.
– Нет. Я так не думаю. У меня не начинаются спазмы каждый раз, когда я вижу щенка. При виде лестницы я не забиваюсь в угол. Я легко могу рассказать о случившемся. С людьми случаются вещи и похуже. Кроме того, я загладила свою вину.
Солнце греет лицо. Я обхожу качели и встаю перед ним. Поднимаю руки и скольжу вверх по его рубашке, обнимаю его за шею и касаюсь пальцами коротких волос на затылке. Он кладет руки мне на бедра и засовывает пальцы под пояс юбки.
– И как?
– Пообещала очень-очень любить животных. – Целую его в адамово яблоко.
Он притягивает меня к себе и кивает в сторону ресторана:
– Ты так ничего и не съела. Опять я оставил тебя голодной.
– Ничего, – отвечаю я. – Мы что-нибудь придумаем.
Дорога домой кажется слишком долгой. Вечный красный на светофорах. Перед нами тащится «вольво». В моем доме на лестнице слишком много ступеней – в десять раз больше, чем было утром. Вожусь с замком, хотя и открывала эту дверь уже десять тысяч раз. Дверь отворяется слишком медленно – петли прокручиваются, как в замедленной съемке. Добраться до спальни и не надеюсь. До нее словно несколько миль.
Шеймус распахивает дверь ногой и прижимает меня к стене в коридоре. Его раскрытый рот на моей шее, но он не может целовать больше одной ямочки одновременно. Я не могу расстегнуть его ремень. И снять рубашку через голову, потому что его руки поднимают мою юбку.
Одной рукой он вцепился мне в талию, другой стягивает трусы. Его брюки уже на полу, застряли на лодыжках. Он поднимает меня и утыкается во внутреннюю сторону бедра – угол не тот. Мои трусы висят на коленях, слишком высоко, и я не могу раздвинуть ноги.
– Черт, – бормочет он и срывает трусы, те падают на пол.
Чуть позже я не буду спешить. Почувствую туго натянутую кожицу его члена в своей ладони и во рту. Буду трогать его языком, чтобы он ощутил мои твердые зубы и мягкие губы, и сосать сильно и нежно, чтобы услышать его стон. Чуть позже он окажется снизу, и я сама решу, как глубоко, как быстро и как долго.
Но не сейчас. Сейчас я не в силах ждать ни секунды. Его большие ладони на моих ягодицах. Он растопыривает пальцы и поднимает меня. Я ударяюсь поясницей о жесткую стену и прищемляю волосы.
Сначала – всего мгновение – мы не двигаемся. Потом я опускаюсь и обхватываю его бедра ногами. Вцепляюсь ногтями в его спину. Он сжимает зубы и упирается одной рукой в стену для равновесия. Он внутри. Это невероятно… если наклониться вперед…
Но потом он останавливается и вздрагивает. Я чувствую спазмы внутри. Сила уходит из него, и он наваливается на меня. Я расплетаю ноги и принимаю на себя весь его вес, – колени почти не дрожат. Мы отдыхаем стоя, пот льется с нас обоих.
– Черт… извини. – Он тяжело дышит. – Это было…
– Всё в порядке.
Надеюсь, прозвучало убедительно.
– Надо как-нибудь попробовать в кровати.
– Отличная мысль, – отвечаю я. – Может, прямо сейчас?
После обеда мы спим в моей односпальной кровати. То есть Шеймус спит. А я не могу. Я могу лишь смотреть на него. Стоило Шеймусу закрыть глаза, как я перевернула портрет Николы лицом вниз.
Как и все поистине великие люди, Никола был одержим великой страстью. Люди не понимают одержимых. Одержимость вовсе не означает слабость. Ведь что, как не одержимость, вдохновляет людей, что, как не она, выделяет их из серой массы? Как по-вашему, кто-нибудь вспоминал бы о «Ромео и Джульетте» и сейчас, спустя четыреста лет после первого спектакля, если бы влюбленные голубки послушались совета родителей и зажили долго и счастливо с более подходящими партнерами, каждый в своем неогеоргианском особняке с четырьмя спальнями и двумя с половиной ванными в новом элитном пригороде Вероны?
Однажды Никола неверно рассчитал силу электрического разряда, исходившего от одного из приборов. Его ударило током силой 3,5 миллиона вольт; на груди, в месте попадания, осталась отметина, а на спине, на выходе, – ожог в виде подковы. В другой раз он ставил опыты с осциллятором – прибором, предназначенным для усиления механических колебаний. Его эксперимент вызвал мини-землетрясение: стекла в окнах дребезжали по всему Манхэттену. Это подтвердило убежденность Николы в том, что стоит лишь немного поработать и найти нужную частоту, и он сможет расколоть землю надвое, как яблоко. Еще он любил поговорить о марсианах. И не пользовался большой популярностью. Не задержавшись надолго в Нью-Йорке, он перебрался в Колорадо-Спрингс – это и стало началом его одержимости.
Моя покидает меня в 17.12. До ее ухода мы целуемся на лестничной площадке 8 минут.
Мысли о Шеймусе Джозефе О’Рейлли прочно засели в моей голове. Теперь я выполняю свой распорядок механически, счет не приносит удовольствия и кажется бессмысленным. Мы разговариваем каждый вечер, и уже неважно, кто кому позвонит. Во вторник и среду он заходит поздно вечером и остается до рассвета.
Каждую секунду я думаю о нем. Готовлю еду, но не могу есть. Не могу спать, а когда засыпаю, мне снятся его руки, сжимающие мою грудь, и эти сны так реальны, что, проснувшись, я лишь через несколько секунд понимаю, что его рядом нет.
В четверг вечером звонит телефон. Я подскакиваю от неожиданности.
– Прости ради бога, что не в воскресенье, – говорит Джил.
– Ничего. – Обновленная и сексуальная, я уже почти научилась гибкости.
– Завтра мы с Гарри уезжаем в Китай…
– Кажется, ты уже говорила.
– У Хилли в субботу струнный концерт. Мы с ней всё уже несколько недель назад обсудили, и она сказала – ничего страшного, если мы будем в отъезде. Но утром она, кажется, обиделась. По-моему, она огорчена, что никого из родных там не будет.
– И какое отношение это имеет ко мне?
– Послушай, Грейс, я понимаю, тебе тяжело. Но если есть хоть малейшая возможность, не могла бы ты прийти?
Мое молчание она расценивает как нежелание.
– Концерт в честь школьной ярмарки – там будут благотворительные стенды и прочее. Я несколько недель варила варенье. Туда Хилли доберется сама – она будет жить у Стефани. Стефани играет на виолончели. Вы могли бы встретиться уже в школе. Не хочу, чтобы она была единственной, чьи родные не пришли.
На секунду отвлекаюсь – представляю, каким Шеймус был в школе. Сомнительно, что он играл на скрипке. Шахматный кружок? Тоже не думаю. Скорее теннис. Или крикет. Представьте маленького мальчика с глазами Шеймуса, с битой в руке и сосредоточенным выражением лица. Мое сердце сжимается. Мне хочется посмотреть, как Ларри будет играть на скрипке, но как? Не успеваю опомниться, как слова сами вылетают изо рта:
– Шеймус меня отвезет.
На секунду воцаряется молчание, и я думаю: пронесло. Джил отвлеклась. Может, именно в этот момент к ней залез вор или кухня загорелась?
– Что за Шеймус?
– Друг.
– Друг? То есть парень? Ты с кем-то встречаешься?
– Немного меньше изумления в голосе было бы приятнее, Джил.
– Грейс, милая… дело не в этом. Ты красивая и такая умная. Просто… думаешь, ты к этому готова?
– Мы пару раз встречались, только и всего. В вечной любви никто никому не клялся.
– А нас с ним познакомишь?
– Да… наверное… не знаю. Посмотрим, как всё пройдет на концерте.
– Хилли будет в восторге, что познакомилась с ним первой! Думаешь… Думаешь, с тобой всё будет в порядке?
Я – новая женщина, и у меня новый парень. Всё чики-пики.
– Да.
Поговорив с Джил, набираю номер Шеймуса. Но вешаю трубку. Может, не такая уж это хорошая идея? Не слишком ли рано приглашать его на концерт, где выступает моя племянница? Это чересчур по-семейному, чересчур навязчиво. Но новые женщины отважны, и я всё-таки звоню и спрашиваю. Он удивлен и обрадован. Он соглашается.
В субботу утром просыпаюсь с будильником в 5.55 – в одиночестве, задыхаясь, в холодном поту. Смотрю на часы. Слово «цифровой» происходит от слова «цифры». Как я могла об этом забыть? Я так давно считаю в голове, но ничего не считала руками. На самом деле я не знаю, сколько у меня книг, ложек и шпилек. У меня кружится голова, и боль в груди отдает в левую руку. 5 пальцев на левой руке пронзают иголочки. Столько времени я даже не задумывалась об этом. А что, если получится другой результат? Что, если, когда считаешь головой и руками, получаются разные цифры? Ведь счет определяется не абстрактными процессами в мозге, которых даже не видно, а нашими собственными числами. В моем сердце 4 камеры и миллиарды крошечных кровеносных сосудов, действие которых взаимосвязано. Что, если один из этих сосудов выйдет из строя? Помню, я где-то читала о человеке, которому было всего 36 и у него был врожденный порок коронарной артерии. Он не страдал от лишнего веса, он даже был худым, если я правильно припоминаю, не пил и не курил. Однажды он рубил дрова на заднем дворе и вдруг почувствовал себя неважно. Сказал жене, что прихворнул, и рано лег спать. Посреди ночи ей пришлось срочно везти его в больницу, где ему сделали шунтирование. И никто ничего не заподозрил. Не было никаких сигналов. Сколько дров он успел нарубить? А если бы нарубил меньше, что-нибудь бы изменилось?
