Юрий Медведь - Исповедь добровольного импотента
Я крепко обнял близкого мне русского человека и сообщил, что ухожу подыскивать себе щель, ибо только она имеет во Вселенной несомненную ценность.
Паша огорчился. Ему хотелось еще побеседовать о свой, уже обжитой щелке. Может быть снискать ей одобрение, добиться уважения к ней, придать статус исторической необходимости. Вот ведь человек! – Не хватает ему одного оклада!
– Да, кстати, тут Камиль объявился, просил тебя позвонить, – брезгливо сообщил Паша напоследок.
И это действительно было кстати. Это была прямая удача. Божий промысел! Верные деньги!
«О, неужели же и я обрету сегодня свою щель?! Свое бомбоубежище! Свою усыпальницу! И проскользну туда! И протиснусь! И укроюсь от всего этого бреда! Аминь! Аминь! Аминь!» – вот так молился я украдкой, обговаривая с Камилем по телефону-автомату место нашей встречи.
8
Камиль – лицо кавказкой национальности. Я часто всматривался в этот острый лик. Наблюдал при различном освещении, подходил с разных сторон. Но всегда видел одну и ту же картину:
Древние горы хранят молчание. Над отуманенными вершинами парит орел. На дне скалистой расщелины блестит лента быстроструйной реки. Но шум ее вод растворяется в высоте полета. Орлиный взор строг и хладен. И вдруг птица складывает крылья и опрокидывается в отвесное пике. Лента реки стремительно надвигается. Вот уже различимы ее бурлящие пороги, сквозь свист полета прорывается рев потока и, похоже, что-то живое, копошащееся меж камней, выступает на передний план. О, это трудится усердный грызун! Он изловчился и теперь, трепеща от вожделения, тащит в укромный уголок свою добычу – огромную рыбину, задыхающуюся, и пучеглазую от удивления.
Но грозная тень разом накрывает и добычу, и добытчика.
Удар!
И мощные крылья увлекают в высь лакомый кусище.
– Игорь, брат мой! Как я рад тебя видеть!
Я отдаюсь в душистые объятия и прижимаюсь к жесткой щеке. Так положено предками. Брат приветствует брата. На мгновение я замираю от наплыва священного трепета, вызванного исполнением ритуала. Где-то высоко над нами, из небытия звучит мужественное многоголосие.
– Клянусь мамой, сегодня у меня счастливый день! И я все сделаю, чтобы и ты не скучал, – говорит Камиль и извлекает из сумки 750 «Посольской». – А деньги будут завтра, клянусь мамой!
Да будет так, брат мой. Завтра, это не вечность. Тем более, что сегодня нам есть чем заняться. Наливай!
Мы взяли в руки по 50, и Камиль сказал тост. Я не запомнил всей истории, но мораль врезалась в память:
– Так выпьем же за дружбу мужчин, которая настолько же самоотверженна и постоянна, на сколько эгоистична и переменчива женская любовь!
С такой высокой эмоциональной ноты начали мы разговор.
Скоро выяснилось, что Камиль в бегах. Влип в большую лажу. Естественно, его подставили.
С каждыми последующими 50, мне становилось все труднее удерживаться в канве повествования. Факты ускользали, персонажи множились, подобно инфекционным микробам, мотивы исчезали в глубинах подсознания, но сердце чувствовало – Камиль не виноват!
Да, он вышиб дверь ногой! Да, ударом кулака сломал бывшей своей жене челюсть! Да, все это происходила в детской школе искусств! Но он же этого не хотел! Он до последнего боролся за шанс, который сам же и предоставил некогда горячо любимой женщине. А она(неблагодарная) снюхалась с ментами. Она(сучка) на него капнула, и менты(козлы) на него наехали. Но они(весь подлый альянс) не на того напали. Они(слабаки) просчитались. Он(по кодексу чести) их сделал. По очереди. По одному. Но теперь ему одна дорога – в Чечьню. И если я, в сущности его брат, пожелаю, он возьмет меня с собой.
Отложив бутерброд, я сделал встречное предложение – уехать в Америку, где процветает интернационализм. Камиль полистал свой ежедневник, сделал пару заметок и пообещал на неделе опустить двух хохлов тонны на три «баков» и купить нам два билета в бизнес-классе до Нью-Йорка. Мы обнялись и поцеловались.
Когда «Посольская» последний раз склонилась к нашим стаканчиками, на город опустилась ночь, и пошел дождь. Мы осушили посошок и тронулись в путь. Камиль размашисто шагал чуть впереди, я болтался в его фарватере. Пронизав несколько проходных дворов и облегчившись под журчание водосточных труб, мы оказались на Невском проспекте.
– Места-то какие, гоголевские! – воскликнул Камиль, звеня шпорами и поигрывая эполетами. Я хихикнул и распушил фалды суртучка. Но…
Девушки отгораживались от нас зонтиками и, мелькая коленками, ускользали.
На полном ходу мы врезались в скопище тротуарных художников и заплутали среди шаржей, портретов, акварельных пейзажев, масляных натюрмотов, пастельных лубков.
– Камиль! – завопил я, оказавшись один на один с розовой темперной бабой. Исполинша полоскала свои розовые ноги в зеленой шайке с желтой водой и показывала мне черный змеиный язык. Появился Камиль и оттащил меня на безопасное расстояние. Выяснилось, что он уже сторговался на пару косячков анаши. Вручив мне свою сумку, мой брат исчез с подозрительным курьером.
В ожидании я облюбовал себе одинокую женщину под огромном красным беретом, что курила сигарету с длинного мундштука. Я встал к ней поближе и мысленно раздел. «И дряблая плоть взыграет, вздернутая безотчетной страстью!» – ретиво помыслил я и придвинулся вплотную. Но разговор завяз после пары-тройки фраз. Я поднажал, и эта выдохшаяся самка послала меня туда, куда я стремлюсь всю свою сознательную жизнь. Я было двинулся в путь… Бабенка завизжала и вцепилась в мою шевелюру. Возникший из ночи Камиль, отбросил тявкающую гиену в лужу.
Потом мы бежали. Уходили от контакта с ОМОНом. Мои ступни больно ударялись о мокрый асфальт, горечь подымалась по пищеводу к горлу. Меня стошнило, и мы оказались в просторной парадной у потухшего много лет назад камина.
Камиль прикурил любовно забитый косячок. От каждого прикосновения наших губ к мундштуку, огонек в папиросе оживал и, потрескивая, набрасывался на зелено-коричневое месиво. После пары затяжек горячая лава закапала у меня с век и медленно потекла в ноги. Я украдкой глянул на Камиля и хитро засмеялся. У него из-под хищно вздернутых ноздрей торчали две черные волосинки. Одна торчала прямо, как бивень носорога, другая действовала иначе – колесилась. Мне представилось, как Камиль выдирает их, чтобы нравиться девушкам и отчаянно чихает при этом. Он стал мне чуточку роднее. Я соображал, как бы ему сказать об этом, но…
В подъезд вошли двое – Он и Она.
Он был в черном плаще – широкий крой скрывал его чахлое тело. Широкополая шляпа такого же цвета придавала росту исполинские мерки, а рыжая растительность на лице затушевывала его черты. Парень был вооружен гитарой.
Она была без тормозов. Гибкая и упругая, как пружина. Выскальзывающая и манящая, сводящая с ума своей доступностью.
У камина образовался квартет. Опять затрещал огонек. Лава выжгла во мне все внутренности, испепелила мозги со всем содержимым и я стал невесомым.
– Эту песню я посвящаю тебе, Александра, – объявил Камиль и запел голосом Розенбаума.
Александра что-то сбросила с себя и все тело привела в движение. О, это был танец будущего! Танец без начала и конца – вечный триумф искусства совращения!
– О, Мадонна, зачни! – вопил я, размахивая руками и ногами. – Ибо, протухаем в щелях наших поганых!
Соблазнительница обвилась вокруг меня пульсирующей жилой и горячая струйка шепота забилась в мое ухо:
– Парень, а ты уже гонишь!
Да я гнал! Хлестал лошадей, шел на всех парусах, давил на газ. Я спешил к своему приюту, и скоро мы с Сашенькой оказались прямо под звездами. Город ворчал и барахтался где-то глубоко внизу под могучими крышами домов.
Катаясь по мокрому рубироиду, мы со стонами сдирали друг с друга наши тряпки. И еще не успела упасть с неба первая звезда, как Сашенька, оголившись, превратилась… в щупленького паренька!
О, это была великолепная и очень тонко подстроенная насмешка – убийственная фраза изощреннейшей иронии, посланная в мой адрес из-за кулис. Но кем? И с какой целью? На мгновение мне показалось, что среди бархатных складок опускающегося занавеса я уловил физиономию какого-то фигляра весьма способного на подобное. Он был очень похож на меня, только морда его скрывалась под ярким гримом, а на затылке топорщился дурацкий колпак. Я было хотел ухватить его за штрипку, но занавес рухнул. – Представление было закончено.
Я отвалился и прыснул, меня сотрясал смех. Саша подступился, чтобы успокоить – мол, это дело привычки, потому как разница небольшая. Он гладил мою убогую грудь, теребил соски, потом я почувствовал мягкое влажно-прохладное прикосновение его губ. Это мерзкое животное заметалось по моему животу и вдруг впилось в член. Смех мой уже перерос в хохот и все усиливался. Сквозь него уже невозможно было дышать. Я ощущал, как каменеют мои вены. Хохот обратился в грохот, сверкнула молния, и я отключился.
