Франсуаза Саган - Потерянный профиль
Но я уже убежала. Большими шагами я пересекла проспект и влезла вместе с собакой в машину. Лишь поворачивая ключ зажигания, я вспомнила, что это «его» машина. Но мне это было безразлично. Рискуя разбить эту драгоценную машину, я на максимальной скорости проехала проспект, пересекла мост и вернулась домой. Я села на кровать. В висках у меня стучало. Собака, в знак симпатии, положила голову мне на колени. Я не знала, что с собой делать.
Через десять минут в дверь позвонил Юлиус. Он уселся против меня. Взглянул в окно. А, в самом деле, если подумать, мы никогда не смотрели друг другу прямо в лицо. Если я пыталась мысленно представить его, я всегда видела его профиль. У этого человека не было ни жестов, ни взглядов. Но именно этот человек видел меня, когда я была в заточении у Алана, видел меня в слезах в нью-йоркской гостинице, видел увлеченной пляжным пианистом. Этот человек хранил обо мне несколько ярких, даже мелодраматичных впечатлений, я же не знала о нем ничего, или почти ничего. О своих чувствах он говорил со мной один-единственный раз, да и то из глубины гамака, откуда виднелись лишь его волосы.
Силы были слишком неравны.
— Я знаю, что вы предпочли бы сейчас быть одной, — сказал Юлиус, — но я очень хочу объяснить вам кое-что.
Я не ответила. Я смотрела на него и, действительно, очень хотела, чтобы он ушел. Впервые я видела в нем врага. Как это ни смешно, но единственное, что меня сейчас занимало, — это, расскажет ли он Луи о пианисте. Я понимала, что это детская реакция, не имеющая никакой связи с данной ситуацией, но не могла заставить себя не думать об этом. Конечно, это была случайность, но я боялась, как бы Луи не подумал, что и он случайность. Я знала, что он для этого достаточно неуравновешен.
— В сущности, — произнес Юлиус, — вы сердитесь на меня из-за пианиста. Это не я вас видел в тот вечер, а м-ль Баро. Но, так или иначе, вы свободны.
— Вы это называете быть свободной?
— Я всегда вам это говорил, Жозе, и вы всегда делали, что хотели. Тот факт, что я интересуюсь вами, вашей жизнью, не зависит от чувств, которые я могу к вам питать. Вы думаете, что любите Луи, и любите его, — предупредил он мое возражение, — я нахожу это вполне нормальным. Но вы не можете запретить мне думать о вас и определенным образом заботиться о вас. Это долг и право всякого друга.
Он говорил спокойно, уверенно. И действительно, в чем объективно могла я его упрекнуть?
— В конце концов, — продолжал он, — когда я познакомился с вами, вам было плохо, и в дальнейшем я, по-моему, всегда старался лишь помочь вам. Возможно, я поступил неправильно, когда в Нассо заговорил о своих чувствах, но я тогда был переутомлен, очень одинок, и, кроме того, назавтра я принес свои извинения.
Да, этот маленький могущественный человек, действительно, был совершенно одинок, а я в своем так недавно обретенном счастье вела себя с претензией и жестокостью выскочки. Он все смотрел куда-то сквозь меня. Движимая каким-то импульсом, я встала и положила руку на его рукав. Все-таки он же любил меня, и страдал, и ничего не мог с этим поделать.
— Юлиус, — сказала я, — я прошу у вас прощения, искренне прошу. Я вам очень благодарна за все, что вы для меня сделали. Просто, мне казалось, что за мной следят, что я в ловушке и… А «Даймлер»? — спросила я вдруг.
— «Даймлер»? — переспросил Юлиус.
— «Даймлер» под моими окнами?
Он смотрел на меня с полным недоумением. Ведь в Париже есть и другие «Даймлеры», а я даже не знала, какого цвета тот, который видел Луи. И потом мне всегда отвратительны подробности. Я предпочла сохранить рамки дружбы, привязанности, а не углубляться в тайны парижского сыска. И снова, чтобы избежать познания сути вещей, я углубилась в заботу об их форме.
— Не будем больше говорить об этом, — сказала я. — Хотите чего-нибудь выпить?
Он улыбнулся.
— Да. И на сей раз чего-нибудь покрепче.
Он достал из кармана коробочку и вынул из нее две таблетки.
— Вы продолжаете принимать все эти лекарства? — спросила я.
— Большинство городских жителей делает то же самое, — ответил он.
— Это транквилизатор? Не могу объяснить, до какой степени эта привычка внушает мне страх.
Это была правда. Я не понимала, как можно так упорствовать в стремлении сгладить любые удары жизни. Я видела в этом что-то похожее на непрерывное поражение — как будто отгораживаешь самого себя от несчастий, скуки занавесью, и эта занавесь — как белый флаг, как символ капитуляции без боя.
— Когда вы будете в моем возрасте, — произнес с улыбкой Юлиус, — вам тоже покажется несносным сдаваться на милость…
Он искал слова.
— На милость самого себя, — сказала я с некоторой иронией.
Он закрыл глаза и согласно кивнул, а мне больше не хотелось улыбаться. Быть может, настанет день, когда и мне придется со всей решительностью затыкать глотку голодной стае моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Быть может, в один прекрасный день и я смогу выносить свое существование лишь в виде черно-белой копии, без цвета, без острых граней. Да-да, я буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, и грызть таблетки, чтобы усыпить свои чувства. Мускулистые ноги и бессильное сердце, безмятежное лицо и мертвая душа. Мысленно я видела все эго и не верила себе, ибо между мной и этим кошмаром был еще Юлиус. Все же я выпила с ним виски, и мы со смехом вспомнили бегство оскорбленной г-жи Дебу.
— Кончится тем, что она вцепится мне в горло, — весело сказала я. — Она не любит, когда с нее сбивают спесь…
Я не представляла, как недалека я от истины.
Приближалось лето. Еще несколько дней — и наступит июнь. Люксембургский сад был приветлив и полон орущей детворы, хвастливых игроков в шары и старушек, оживших с наступлением теплых дней. Мы с Луи сидели на скамейке. Нам надо было серьезно поговорить. Дело в том, что стоило нам остаться наедине, как его или моя рука инстинктивно тянулась к волосам или лицу другого, и неизъяснимое блаженство охватывало нас, заставляя чуть ли не мурлыкать, а все, не относящееся к проявлениям нежности, откладывалось на после. Мы переживали часы наполненного счастьем молчания; фразы оставались незаконченными; подлинный диалог мы препоручали нашим телам. Но в тот день Луи все же решился все расставить по местам.
— Я подумал, — сказал он, — прежде всего, я должен тебе кое в чем признаться. Помимо благородного презрения, питаемого мной к обществу, я оставил Париж из-за того, что играл. Я страстный картежник.
— Прекрасно, — сказала я, — я тоже.
— Это мало утешает. Прежде чем окончательно промотать свою долю наследства и долю Дидье, я сбежал. Ветеринаром я стал потому, что люблю животных, и потом всегда занятно оказывать помощь тем, кто не может пожаловаться. Но заставлять тебя переезжать в деревню я не хочу, а жить без тебя не хочу тоже.
— Если ты настаиваешь, я поеду в деревню, — ответила я.
— Я знаю это. Но я знаю и то, что ты любишь свой журнал. А я вполне мог бы работать вблизи Парижа. Я знаю нескольких владельцев конных заводов. Я займусь лошадьми, вот нам и не придется больше расставаться.
Я почувствовала облегчение. Я не говорила Луи, что моя работа, по крайней мере, мысль о том, что я ею занимаюсь, разрасталась во мне в бредовое желание, которого я никогда до сих пор не испытывала: быть хоть на что-нибудь годной. Открытие, что Луи — игрок, забавляло меня: в этой глыбе — воплощении спокойствия, уравновешенности, какой он предстал с самого нашего первого знакомства, оказывается, была и пустая порода. Конечно, в словах, которые он говорил ночью, в его поведении влюбленного раскрывалось воображение и какое-то безумство нежности, переполнявшее меня доверием. Ночь, как и алкоголь, я знаю, — великие разоблачители. Но то, что он сам сознался в своей сложности и, в то же время, слабости, означало, что он питает теперь ко мне доверие, что он опустил забрало, что мы добились величайшей победы, которая только доступна счастливым влюбленным и повелевает им сложить оружие.
— Мы поселимся недалеко от Парижа, — сказал Луи, — а потом, если ты захочешь, у нас будет ребенок или двое.
Впервые за всю мою полную случайности жизнь такая возможность показалась мне желанной. Я могу жить в одном доме с Луи, собакой и ребенком. Я могу стать лучшим в Париже искусствоведом. А в саду мы сможем выращивать чистокровных лошадей. Таков будет хеппи-энд жизни, полной бурь, погонь и бегств. Наконец-то я сменю роль: перестану быть дичью, за которой по пятам гонится исступленный охотник. Я стану густым гостеприимным лесом, в котором укроются, насытятся и утолят жажду послушные и любимые мной обитатели: мой спутник, мой ребенок и мои животные. Я больше не буду идти от кражи к краже, от душевной муки к душевной муке. Я стану солнечной лужайкой, речкой, к которой придут мои близкие, чтобы вдоволь испить молока человеческой нежности. Это мое последнее приключение казалось мне самым опасным из всех, ибо на этот раз я не могла представить себе его конца.
