Иван Шевцов - Голубой бриллиант
– И я ему говорю. А он боится, что здесь скоро гражданская война начнется. Вы же видите, что творится. Магазины пусты, цены дикие! А как жить не миллионерам, а простым смертным? Кстати, можете меня поздравить с пробуждением.
– С чем? – не понял Иванов.
– Да я же – дура – горло драла за демократов, на их митингах «Долой!» кричала. На Ельцина, как на икону смотрела. А он оказался таким же подлецом, как и Горбачев. Из одной шайки. А демократы? Да это ж обыкновенные жулики. Я никому уже не верю. А теперь что же – опять ходить по другим митингам и тоже кричать «Долой!»? И ждать, когда голодный народ выйдет на улицу и начнет громить всех подряд? Пожалуй, уж лучше с Аркашей в Штаты. В Израиль я не согласна, а в Штаты, чего ж – можно и попробовать. Не понравится – назад ворочусь, когда тут все образуется. Это же кошмар, что творится. Фильм выпустили под названием «Так жить нельзя». Это про застойное время. А теперь я б хотела спросить режиссера: «А так можно? Как мы сегодня живем?» Вчера у нас у магазина в очереди за молоком женщина умерла. Молока для внучки так и не досталось ей. И она с горя Богу душу отдала… А эти губошлепые гайдары завтраками народ кормят: мол, потерпите, завтра манну небесную получим. Не небесную, а западную. Горбачев все обещал, а теперь эти спасатели России…
Иванов терпеливо слушал ее бойкий монолог и думал о Тамаре Афанасьевне: та ведь тоже за демократов голосовала, а в Ельцине и сейчас еще не совсем разочаровалась, все еще верит. И в Штаты не поедет. Нет, Тамара никуда не поедет. Будет нищенствовать вместе со всеми, будет голодная облегчать страдания больных, а родину не оставит в беде. В Ельцине она просто заблуждается, заморочили ей голову печать и телевидение. Она доверчивая и добрая.
Звонок Инны немного поправил его настроение. Не ее поздравление порадовало Иванова, а то, что и такая активная «демократка» наконец-то прозрела и даже дурой себя назвала. А сколько таких дур отстаивают в очередях целыми дням, но стесняются назвать себя дурами, стыдно им признаться, как их бывшие кумиры обвели вокруг пальца, просто обманули. Но океан лжи, в которой погружена наша страна, еще не испарился, и миллионы дураков и дурех еще барахтаются в его мутных водах, захлебываясь газетными и радиотелевизионными нечистотами. Что касается таких, как Инна, то черт с ней – пускай выматывается хоть в Израиль, хоть в США. Жалко молодежь, доверчивую и беззащитную, отравленную ядом лжи, секса и жестокости. Потерянное поколение. И, пожалуй, не одно.
Обычно в квартире Иванова редко раздавался телефонный звонок. Иногда по несколько дней кряду телефон молчал, и сам он никому не звонил. Но сегодня день был не обычным – первый день нового года. И не успел Алексей Петрович положить трубку после разговора с Инной, как снова телефонный звонок и незнакомый, но приятный и как будто даже взволнованный женский голос:
– Здравствуйте, Алексей Петрович. Это Маша Зорянкина поздравляет вас с Новым годом. И мама тоже присоединяется к моему поздравлению. Мы от души желаем вам крепкого здоровья и творческого взлета на радость людям. Я еще раз была на выставке и нахожусь под впечатлением вашей скульптуры, – выпалила она залпом, очевидно, заранее приготовленные слова.
И эти такие простые, обыкновенные фразы так обрадовали и взволновали Иванова, что у него перехватило дыхание, и он ответил лишь после продолжительной заминки:
– Спасибо, Маша, я очень тронут вашим вниманием, – сдерживая свою возбужденность, пробормотал он тихим голосом. И уже оправившись, торопливо и радостно, опасаясь, чтоб она не положила трубку, продолжал:
– Я очень рад вашему звонку, очень-очень. Ваше мнение о моей работе мне дорого. Да-да, дорого, – зачем-то повторил он, поспешно подыскивая другие слова, которые помешали б ей прервать этот разговор. Он немного лукавил, говоря об ее оценке его «Первой любви»; для него дорог был вообще ее звонок, которого он, сам того не подозревая, так долго и терпеливо ждал. – Я вас тоже сердечно поздравляю и желаю вам большого светлого счастья на всю вашу долгую жизнь, – говорил он порывисто. Передайте мои поздравления Ларисе Матвеевне и добрые пожелания. – Тут же без паузы: – Как вы встретили Новый год? Расскажите, пожалуйста?
И в этом «пожалуйста», произнесенном проникновенно, как мольба, Маша не могла не уловить и глубокий смысл его слов, и его душевного волнения, и желание продолжать приятный для них обоих разговор. Он верил в биотоки, действия которых уже испытывал на себе еще на фронте. И теперь был уверен, что его состояние взволнованной радости передается и ей.
– По-семейному, в составе трех женщин: мы с мамой, да наша Настенька. Распили бутылку шампанского и в начале первого легли спать. У вас, наверно, было веселей? – В вопросе ее ему послышался какой-то подтекст.
«Хочет знать, с кем встречал. Или просто спросила для приличия?» – подумал Иванов и решил уклониться от излишних деталей.
– В семье своего фронтового друга встретил. Пили тоже шампанское, пели песни, которых нынешнее поколение не знает и не поет, ругали перестройку и ее творцов и тоже в первом часу разошлись по домам. Какое уж тут веселье, когда ничего хорошего новый год не сулит.
– Да, окаянное время, – грустно согласилась Маша. – Почти по Бунину – «Окаянные дни». Читали?
– Совсем недавно купил. Вы правы – почти по Бунину. Когда-нибудь кто-то напишет вот так же о проклятой перестройке, – сказал он и подумал: «А может, она за демократов, как Тамара Афанасьевна? Непохоже, коль бунинские „Окаянные дни“ вспомнила».
– Мне мама рассказывала, что у вас много интересных работ. Она в восторге.
Алексей Петрович понял намек и решил не упускать момент:
– Не доверяйте рассказам других. Лучше лично удостовериться. Заходите в любое удобное для вас время. Я почти всегда дома. Иногда выхожу за хлебом.
– Спасибо за приглашение, я им обязательно воспользуюсь, – охотно и с готовностью ответила Маша.
– И не откладывайте в долгий ящик. А то у меня глина сохнет, – говорил он уже весело и непринужденно.
– Глина? Что за глина?
– Из которой я буду лепить ваш портрет.
– Мой портрет? Это даже любопытно. Только стоит ли тратить глину на личность, которая не представляет общественный интерес. – В веселом голосе ее он уловил кокетливые нотки и желание продолжать телефонный диалог.
– На личность – всегда стоит и даже необходимо. А вы – личность.
– Личность разве что для глины. «Какой чарующий голос», – подумал он и попытался представить ее улыбку и умные глаза.
– Глина – это начало всех начал. А конец – мрамор.
– И как вы назовете мой портрет? Мамин вы назвали «Первая любовь», а мой?
– Название найдем. Это не проблема.
– «Последняя любовь»? – услышал он смеющийся озорной голос и внутренне вздрогнул, потому что мысленно подумал то же самое еще до того, как она, конечно же шутя, произнесла эти два бросавшие его в дрожь слова. Так они к обоюдному удовлетворению непринужденно проболтали минут двадцать, наконец Маша с решительной готовностью сказала:
– Итак, до встречи?
– Обещайте, что она состоится в самое ближайшее время? Не забывайте, что глина быстро сохнет.
– Обещаю и не забываю.
– Так, может, завтра? – с мальчишеским энтузиазмом предложил он.
– Какой вы скорый?
– Но ведь глина… – весело и шутливо выпалил он.
Поговорив с Машей, Алексей Петрович в состоянии неожиданного душевного взлета, словно окрыленный вошел в свой «цех» и остановился перед «Девичьими грезами». Он уже представлял себе, как будет выглядеть Маша в этой композиции, ее осененное мечтой одухотворенное лицо, полное внутреннего огня и страсти, тонкие трепетные кисти ее рук. Маша – это чудо женского совершенства, обаяния и красоты. Он не понимал, не хотел признаться, что совсем не знает ее, что видел всего один раз и то мельком, как иногда встретишь на эскалаторе метро движущееся навстречу очаровательное лицо юной феи. И потом эта странная, пусть даже шутливая фраза – «Последняя любовь». Как понимать ее? А ее голос, этот звенящий неторопливый колокольчик, ее непринужденная, свободная речь как плавное журчание серебряного ручья – все это пьянило его воображение, и он уже предвкушал удовольствие, с которым будет лепить ее образ. Нет, не образ, а лик.
«Что это со мной, почему я так возбужден?» – спрашивал самого себя и боялся ответа, запрятанного глубоко в недрах молодой, еще не растраченной души. Потом включал магнитофон, садился в кресло и, сцепив руки на затылке, слушал с упоением любимого им Бориса Штоколова:
«Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты для меня одна заветная,
Другой не будет никогда…»
Он вспомнил недавний сон, встречу со знакомой незнакомкой. Это было после того, как его мастерскую посетила Лариса Матвеевна. Незнакомка была похожа на Машу. И вот теперь ее звонок и такой приятный разговор. Его охватило необузданное веселье, чувство радостного ожидания, когда фактор возраста начисто исчезает, отсутствует, а сердце и разум вступают в конфликт. Разум хотел видеть в Маше только модель, натурщицу для незаконченной композиции «Девичьи грезы», сердце жаждало большего: встречи с женщиной, перед которой становятся на колени, оно жаждало любви.
