Бланка Бускетс - Свитер
Эдуард тоже жил своей собственной жизнью, погруженный в нее настолько, что не замечал ничего вокруг. С женитьбой разом исчезли и шоколадные конфеты, и комплименты, и теннис, и вообще все. Теперь Долорс стала нужна, чтобы командовать прислугой, исполнять супружеские обязанности и разбираться в лекарствах в случае болезни. И все. Конечно, нельзя сказать, что Эдуард относился к ней как к предмету обстановки, скорее, как к существу, не достойному внимания, которое всегда под рукой и о нем можно вообще не думать, как к существу без права голоса. Вопреки наставлениям монахинь, уверявших, что обязанность образованной женщины состоит в том, чтобы помогать мужу принимать решения, он не нуждался в ее советах. И тогда Долорс решила жить сама по себе, погрузиться в книги и читать, читать, читать. Конечно, если выдавалось свободное время, если в доме и с детьми все обстояло благополучно, а так было далеко не всегда. Особенно когда Мирейя родила и уже не могла, как прежде, помогать по хозяйству. И потом, когда дела на фабрике пошли все хуже и хуже и у них осталась всего одна служанка, а затем и вовсе только приходящая прислуга. Эдуард все больше мрачнел и сох. Он часами сидел в своем домашнем кабинете, перебирая бумаги, и когда поднимал голову, то Долорс казалось, что муж не видит ни ее, ни детей, а одни только буквы и цифры. Какое-то время Эдуард бессмысленно таращился на них, спрашивал, все ли у них нормально, и снова возвращался к бумагам.
В общем, жизнь ее протекала не слишком радостно и, как говорится, не вдохновляла.
Какой у тебя симпатичный магазинчик, сказала она Антони. Новая встреча с ним стала первым приятным событием за долгое время. Человек с усами и проседью в волосах улыбался ей из-за прилавка, ты пришла, радостно воскликнул он, и этот возглас прилетел к Долорс, словно птичка, собирающаяся свить гнездо в ее сердце. А как же, я ведь обещала, сказала она только для того, чтобы что-то сказать, потому что, по правде говоря, ей было непросто ответить на его слова, она не привыкла, чтобы ее приходу радовались, чтобы ее кто-то ждал, кроме разве что служанки, которая никак не могла решить, нужно вытирать пыль на верху шкафа или нет. Конечно нужно, отрезала Долорс, и не обязательно для этого меня ждать. Сеньора, здесь столько всяких вещей, а я не знаю, какие из них можно трогать, а какие нет, оправдывалась служанка. Их и не надо трогать, просто приподнимаешь и вытираешь под ними, вот так, видишь. Да, сеньора, но ведь, чтобы приподнять, я должна ее взять в руки. Когда в доме трудились три служанки, эта казалась вполне сноровистой, удивилась Долорс, и только сейчас стало ясно, какая она неопытная рохля.
Вот так, ее приход приносил радость только этой недотепе — какая проза жизни. Но Антони обрадовался ей, хотя ему-то точно не требовалось выяснять, надо или нет вытирать пыль на шкафу. Он не скрывал, что счастлив лишь потому, что она, спустя столько времени после случайной встречи на Тибидабу,[4] появилась в дверях его книжной лавки. Ищешь книги по философии, скорее подтвердил, чем спросил он. Она не могла собраться с мыслями: на самом деле я зашла только посмотреть, ведь я обещала, но если ты покажешь мне, где стоят книги по философии, буду очень рада. Антони повел ее вдоль переполненных стеллажей, протискиваясь среди покупателей, и наконец привел в отдел, где продавалась литература по психологии и философии: тут ты все найдешь. Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, а сам все гладил пальцами корешки книг. Долорс не сдержала возгласа: ой, как замечательно. Антони пристально посмотрел на нее: я тебе еще кое-что покажу, идем. Она пошла за ним. Как он изменился, ее бывший возлюбленный, то есть внутри он оставался все тем же, но юношеская неуверенность и приниженность, порожденные скромным происхождением, исчезли без следа.
Антони показал ей целую гору еще не разобранных книг, которые покоились в маленькой комнатушке, куда вела дверца, почти полностью скрытая сдвигающейся полкой. Это запрещенные книги, те самые, и еще кое-какие, ты помнишь? — произнес он с горящими глазами. Еще бы ей не помнить, глаза Долорс невольно увлажнились, и она хотела утереть их дрожащей рукой, но потом решила, что это будет выглядеть не очень достойно. Слезы хлынули внезапно, когда она вымолвила, прислонившись в поисках опоры к стене: прости меня за все, что я с тобой сделала… Я любила тебя, но на меня столько всего давило, семья, ты ведь знаешь… Она не знала, о чем думал Антони, но догадывалась: ничего страшного, Долорс, столько лет прошло, все забыто. Нет, это не так, думала она, это совсем не так, но вслух ничего не произнесла. Антони вытащил из кармана платок, на, держи, Долорс взяла его, вытерла слезы, высморкалась и вдохнула свежий запах туалетной воды, исходивший от куска ткани. Мужская туалетная вода, раньше Антони ничем таким не пользовался, даже помыслить об этом не мог. Сейчас все изменилось, господи, что я наделала, в очередной раз спросила себя Долорс, прикрыв на несколько мгновений глаза, какая ужасная, непоправимая ошибка. Она могла бы осуществить свою мечту и держать книжный магазинчик на пару с Антони, если бы вышла за него, если бы доверилась его умению находить выход из любых ситуаций, его дару предвидения и стремлению во что бы то ни стало добиться свой цели — открыть книжную лавку. Но ничего уже не исправишь, и, прервав свой внутренний монолог, Долорс спросила: ну как, ты стал вновь отцом? Давно, ответил он с улыбкой. Маленькому уже несколько месяцев. Он так это произнес, что Долорс стало совершенно ясно — детей этот человек любит так же, как книги, это две самых больших его привязанности. Скажи, что прощаешь меня, пожалуйста, мне это необходимо. Антони внезапно поцеловал ее в щеку — так она поцеловала его тогда, давно, когда в первый раз пришла к нему домой, конечно, я тебя прощаю. Забудем это и останемся друзьями.
Как легко говорить некоторые вещи и как трудно их делать. Хватит думать о постороннем, иначе никогда не закончишь эти проймы, опять напутала с петлями. Вот и со свитером тоже, легче легкого сказать, как нужно его вязать, а вот попробуй свяжи, раньше у нее выходило лучше, и было даже время, когда она, знакомясь с кем-нибудь, прикидывала, какой свитер подошел бы этому человеку: можно сделать так, а можно по-другому, но для Сандры особенно трудно вывязать талию, потому что ее практически нет, можно сказать, у современных подростков талия отсутствует. Слава богу, когда они взрослеют, фигура у них слегка меняется, а то что девочки, что мальчики — плоские, как доски. Раньше дети были поупитаннее, что вовсе им не вредило и делало их более симпатичными. И носили тогда вещи свободные, а теперь все какое-то обуженное и короткое — штаны до колена, да еще сверху видна большая часть голого живота. Наверное, это из-за серьги, что теперь носят в пупке, будто ушей им уже мало. Но вот чего уж Долорс совсем не ожидала, так это того, что Леонор — в ее-то возрасте — тоже проколет себе пупок.
Посуду никто не удосужился вымыть. На кухне грязища. Сандра и Моника пошли вечером в кино, а Жофре задремал на диване. Конечно, после таких удовольствий в сон клонит, ехидно подумала старуха. Вздохнув, она потихоньку поднялась и, слегка приволакивая ногу, побрела на кухню, потому что не хотела, чтобы Леонор, вернувшись с работы, обнаружила весь этот кавардак, если, конечно, она и правда на работе, хотя нынче суббота, впрочем, поскольку теперь Леонор — staff[5] директора (по ее выражению), то должна трудиться и по выходным. Ладно, как бы то ни было, вернется она усталая, это точно. Прихрамывая, Долорс дошла до кухни, нога по-прежнему беспокоила старуху — не занимайтесь никакой домашней работой, велел ей тот умный доктор, вместо этого надо выполнять несложные упражнения, понемногу, медсестра вам покажет какие, вот и делайте их каждый день в удобное для вас время, по десять минут, не больше. Хорошо, хорошо, кивала Долорс, она уже давно поняла, что с врачами проще соглашаться, потому что любое несогласие они воспринимают как личную обиду, однако с каждым днем ей все больше надоедало поднимать и опускать, сгибать-разгибать ногу, к тому же домашним не терпелось посмотреть, как у нее это получается, они желали поприсутствовать на спектакле, давай-ка, бабушка, десять минут — это всего ничего, Долорс отказывалась, а потом Леонор жаловалась врачу, и они на пару ее отчитывали.
Нарушать предписания врачей — одно из немногих удовольствий, доступных Долорс, то небольшое озорство, которое она может себе позволить. Вот и сейчас она отставила все тарелки в сторону, отмыла раковину и, не обращая внимания на боль в ноге, которую понемногу нагружала каждый раз, как вставала, заткнула сливное отверстие пробкой, плеснула туда «Фэри», открыла кран с горячей водой и с наслаждением стала наблюдать за увлекательнейшим в мире зрелищем — как из ничего начинает рождаться пена, а если посильнее отвернуть кран, возникает водоворот. Белая пена, которая уничтожает жир. Пена, которая исчезает так же, как и возникает. Как говорил Юм. Она успела вымыть две или три тарелки, когда хлопнула входная дверь — вернулась Леонор. Боже мой, подумала Долорс, сейчас меня застукают. В столовой Жофре продолжал спать с открытым ртом и храпел, как бык. Леонор вошла в кухню и в самом деле застигла мать за запретным занятием: что это ты делаешь, мама, что тебе сказал врач, ну-ка брось все. Дочь сняла с нее фартук, заставила сполоснуть руки от белой пены, вытерла полотенцем и осторожно, но решительно повела ее в столовую, на место, господи, я уже сыта по горло и этим креслом, и столовой, и всем, думала Долорс, почему мне нельзя поразвлечься с белой пеной, жаль, что в свое время она не научила Леонор уму-разуму, Леонор есть Леонор, и не стоит ждать от нее чудес. Но чудо все-таки произошло. Усадив мать, эта самая не от мира сего Леонор неожиданно преобразилась и, подойдя к Жофре, слегка встряхнула его. Долорс прямо-таки окаменела от изумления — первый раз в жизни ее дочь будила мужа, когда тот спал на диване, и, если учитывать порядки, царящие в этом доме, такой поступок тянул чуть ли не на святотатство. Что такое, что такое, Жофре разлепил сонные глаза и, когда увидел, что это Леонор его расталкивает, решил, что и впрямь случилось что-то серьезное. Тут произошло еще одно чудо — Леонор твердо и отчетливо произнесла: как ты мог допустить, чтобы моя мать мыла посуду, ты прекрасно знаешь, что ей этого делать нельзя. Жофре, наконец очнувшийся от глубокого послеобеденного сна, справедливо возразил: а я ничего не видел, и повторил еще раз: я не видел.
