Филип Рот - Профессор желания
— Эби! — вскрикивает мама.
— Но это покажет ему, как соваться куда не надо!
— Папа, зря придаешь этому такое большое значение.
— А ты не придавай слишком маленькое! Почему знаешься с такими людьми?
Да я и не знаюсь.
Тогда почему живешь в таком месте, где они появляются и беспокоят тебя? Тебе мало неприятностей?
— Успокойся, пожалуйста, — говорит мама. — Он совсем не виноват в том, что какой-то маньяк трезвонит ему в дверь. Это Нью-Йорк. Он сказал тебе. Здесь такое бывает
— Это не значит, что не надо защищать себя, Белла!
Вскочив со своего кресла, он бросается к телефону внутренней связи.
— Эй, ты! — кричит он. — Прекрати сейчас же! С тобой говорит отец Дэвида!..
Поглаживая ее руку, уже худенькую как у скелета, я шепчу:
— Все нормально, все хорошо. Он неправильно все включил. Не волнуйся, мам, пожалуйста. Парень его даже не может услышать.
— …хочешь получить ожоги третьей степени — сейчас получишь! Можешь делать что хочешь в какой-нибудь водосточной канаве, а к моему сыну не приближайся, если но хочешь неприятностей!
Спустя два месяца моя мама умирает в больнице Кингстона. После похорон, когда все разошлись, отец достает из холодильника то, что она поставила в морозильник для меня месяц назад, последнее, что она приготовила на этой земле.
— А что ты будешь есть? — спрашиваю я.
— Я готовил в ресторане еду еще до твоего рождения. Возьми это. — Возьми то, что она сделала для тебя.
— Папа, как ты будешь жить тут один? Как ты справишься в сезон? Почему ты всех разогнал? Ты не храбрись так. Ты не сможешь оставаться здесь один.
— Я прекрасно могу позаботиться о себе. Ее уход не был неожиданным для всех нас. Пожалуйста, возьми это. Возьми все. Она так хотела. Она сказала, что как только вспоминала твой пустой холодильник, она краснела. Она приготовила это для тебя, — говорит он дрожащим голосом, — а потом умерла.
Он начинает всхлипывать. Я обнимаю его.
— Никто не понимал ее, — говорит он. — Она была хорошим человеком, Дэвид. Когда она была молодой, все ее волновало, даже мелочи. Она становилась нервной только летом, когда все начинало выходить из-под контроля. Поэтому над ней все смеялись. Но ты помнишь зимы? Мир и спокойствие? Наши развлечения? Помнишь, как по вечерам мы читали письма?
Он доконал меня этими своими словами. В первый раз с момента ее смерти накануне утром я не мог сдержаться.
— Конечно, я помню, безусловно, помню.
— О, сыночек, вот когда она была сама собой. Только кто это знал?
— Мы знали, — говорю ему я, но он повторяет, сердито всхлипывая:
— А кто знал это!
Он несет замороженную еду в пластиковой сумке в мою машину.
— Вот, пожалуйста, в память о ней.
Я возвращаюсь в Нью-Йорк с полудюжиной банок, на каждой из которых наклейка с напечатанной на машинке надписью: «Язык со знаменитым бабушкиным соусом с изюмом. Две порции».
Через неделю я возвращаюсь, на этот раз с моим дядей Лэрри, чтобы забрать отца на Лонг-Айленд, где он будет жить со своим братом и его женой. Хотя он говорит, что это временно, только пока он не оправится от удара. Он уверен, что через несколько дней придет в себя. Он должен это сделать. Помимо всего, стоит зима, а зимой всегда есть риск, что может произойти пожар. Да, помощник со своей женой будут там жить, но все равно нет никакой гарантии, что за время его отсутствия отель не сгорит дотла.
Действительно, с тех пор, как за нашим краем закрепилась слава еврейского летнего курорта и он перестал быть модным, в оставленных без присмотра отелях и пансионатах то и дело вспыхивали странные пожары. Это началось с того примерно времени, как я уехал учиться в университет. Но поскольку мои родители умудрились даже в последнее время удержать остатки своей стареющей клиентуры, держать основное здание открытым для гостей, а территорию в респектабельном состоянии, отец никогда раньше не боялся поджогов всерьез. Но теперь, направляясь по дороге на юг, он только об этом и говорит. Он называет дяде и мне имена местных хулиганов («мужчины, тридцатилетние и сорокалетние мужчины!»), которых он всегда подозревал в том, что они устраивают пожары.
— Нет, нет, — говорит он моему дяде, который предложил свой стандартный анализ истока всех проблем, — даже не антисемиты. Они слишком глупы для этого! Обыкновенные ненормальные идиоты, которым место в сумасшедшем доме. Просто люди, которым нравится любоваться пламенем! Когда все превращается в пепел, ты и знаешь, кого они обвиняют? Такое было десятки раз. Меня! Что я сделал это для того, чтобы получить страховку! Потому что моя жена умерла, а я собираюсь уехать! Они хотят запятнать мое честное имя! А знаешь, кого еще я в этом подозреваю? Самих добровольных пожарных! Да, чтобы посреди ночи броситься в свои пожарные машины и кататься в своих касках и сапогах вверх и вниз по горе!
Далее после того, как он удобно устроился в своей новой спальне, он все еще не может отделаться от страхов за свою империю, созданную его потом и кровью. Каждый вечер я звоню ему по телефону, он говорит мне, что не может уснуть, волнуясь из-за пожара. Он начинает теперь тревожиться еще и по другому поводу.
— Этот гомик больше не возвращался, а?
— Нет, — отвечаю я, понимая, что лучше солгать.
— К сожалению, некоторые люди понимают только тогда, когда им грозят кулаком. Он испугался, — говорит мой отец, который никогда в жизни никого не ударил.
— Как там дядя Лэрри и тетя Сильвия? — спрашиваю я.
— Прекрасно. Они очень добры. Через каждое слово я слышу: «Оставайся».
— Это успокаивает, — говорю я.
Но он утверждает, что еще дней десять, и ему станет гораздо легче, самое тяжелое останется позади. Должно так быть. Ему необходимо вернуться, пока еще ничего не произошло!
Проходят пять дней, еще пять, и еще, и за этим следует наша с ним, полная волнений, поездка одним из воскресных дней. Мы едем на машине. Он согласился продать "Королевский венгерский отель».
Обхватив руками голову, он говорит:
— Я никогда не сдавался за всю свою жизнь.
— В этом нет ничего постыдного, папа. Все изменилось.
— Но я не сдаюсь, — плачет он.
— Никто так и не считает, — говорю я и везу его назад к его брату.
Все это время не проходит и ночи, чтобы я не думал о девушке, которую знал едва ли два месяца, когда был еще двадцатидвухлетним сексуальным вундеркиндом, девушке, которая носила на шее медальон с портретом отца. Я даже собираюсь написать ей. Я даже встаю с кровати и роюсь в своих бумагах, пытаясь разыскать ее стокгольмский адрес. Хотя к этому времени Элизабет наверняка уже замужем и дважды, а то и трижды, мама и, безусловно, уже и не вспоминает обо мне. Ни одна женщина на свете не вспоминает обо мне, а тем более с любовью.
Декан нашего факультета, Артур Шонбрунн, красивый, холеный, щеголевато одетый человек среднего возраста, педантичный, не утративший своего обаяния и очень активный. А вот к его жене, Деборе, я всегда относился без особой симпатии, даже в те времена, когда был любимым выпускником Артура и она очень приветливо меня принимала. Оказавшись в Стенфорде, я частенько задумывался над тем, что связывает этого безукоризненно вежливого человека, который неустанно из самых высших побуждений заботится о том, чтобы оградить учебные планы от малейшего политического влияния, что связывает такого совестливого человека с женщиной, которая находит удовольствие в том, чтобы вести себя с дерзкой и шокирующей «прямотой»? Я помню, что в конце того вечера, когда я впервые был приглашен поужинать в их компании, наслушавшись кокетливой «дерзкой» болтовни Деборы, я подумал: «Это, безусловно, самый одинокий мужчина на свете». Я почувствовал такую боль и разочарование, когда впервые познакомился с семейной жизнью моего профессора и покровителя… Хотя на следующий день Артур восхищался «острой наблюдательностью» своей жены и ее «даром» «смотреть прямо в корень проблемы». Я вспоминаю другой вечер, несколькими годами позже, когда Артур и я задержались, работая, в нашем офисе, то есть Артур работал, а я неподвижно сидел за своим столом, размышляя о том, в какой безнадежный тупик зашли мы с Элен, не в силах найти выхода из него. Увидев, что я сижу в совершенном оцепенении, он подошел ко мне и до трех часов ночи старался, как мог, предостеречь меня от безумных шагов, к каким был готов несчастный муж, которому не хотелось идти домой. Он тогда десятки раз повторял мне, какой прекрасной работой являются мои «тезисы». Как важно теперь доработать их с тем, чтобы опубликовать книгу. По существу, то, что говорил мне в ту ночь Артур, очень напоминало то, что со временем стал говорить мне о моей работе, обо мне самом и об Элен доктор Клингер. В ответ я начал изливать свои обиды и в какой-то момент склонился над своим столом и заплакал.
