Аглая Дюрсо - 17 м/с
Практически насыпал. Дон Педро — колумбийский наркобарон. Он делает черное дело, у него нервная работа. И у него должно быть место, где он будет отходить душой. И такое заброшенное место в океане как нельзя лучше подходит. Хотя, кроме слуг, здесь еще есть полиция. На Контадоре у них участок в будке, на крыше живут ласточки, прилетевшие в теплые страны. Полицейские по очереди выходят и стучат палкой по столбу. Чтобы ласточки улетели и перестали гадить на национальный флаг. В этой стране нет армии, и все желающие послужить во славу отечеству идут в полицию.
Продукция дона Педро есть у каждого лодочника, но полицейские их не тревожат. Зато они почти месяц заглядывали в банку с недоеденными рижскими шпротами, оставленную заезжим латышским клипмейкером на пляжном шезлонге. В чем-то я их понимаю: рижских шпрот здесь отродясь не видывали, а кокаина — хоть засыпься.
Он продается по цене стирального порошка и в упаковках примерно такого же объема. Его рассыпают по столу не скупясь. Так домохозяйки в наших широтах рассыпают по столам муку, чтобы отбить на ней тесто.
Сам дон Педро существует только в виде бюста на перепутье тайных троп. Своим сотрудникам он раздает здесь участки. Эти виллы построены по всем правилам военной фортификации. Я ходила но вилле с внутренним патио, где когда-то был фонтан. Там каменные скамьи стояли с видом на океан. На втором этаже в спальне с синим мраморным полом сохранилась кровать. Она была в удручающем состоянии, потому что, видимо, бесхозные слуги приходят сюда предаваться утехам на барском ложе. Но самое грустное было внизу. Там была детская комната, на стенах нарисованы уточки. А в соседней комнате еще остался каркас искусственной елки и куча мишуры. Я нашла там покоробленное картонное приглашение. Хосе-Диего и Кристина звали кого-то на Рождество. В ключнице висели ключи, они подходили ко всем комнатам и к воротам, надо полагать. Но ворота были снесены бульдозером и завалены досками. Ключи я взяла на память, но потом испугалась и выкинула с причала.
Хосе-Диего, Кристина и другие сотрудники дона Педро любили устраиваться с размахом. У них были бассейны и зверинцы на каждой вилле. И теперь по острову бродят ручные павлины. Один раз меня по плечу похлопала паукообразная обезьяна.
Чарли убеждает меня, что не все здесь так плохо. Есть же «Романтика» и вилла известного кутюрье. Мне приходится вернуть Чарли к действительности: кутюрье здесь не живет. Чарли упорствует: но он может сюда приехать в любой момент. Не может, Чарли, потому что кутюрье умер, и об этом горевали все пидоры планеты.
Чарли деваться некуда. Он восемь лет назад выиграл двадцать миллионов в лотерею. Там, на далекой родине. И истратил эти деньги на свою детскую мечту. Его мечта похожа на страшные сны господина Эшера. У входа стоят гигантские шахматы, на кроватях покрывала с розанами, а вентиляторы так прихотливо извиваются под потолком, что я испугалась, как бы они не изрубили меня к утру в капусту вместе с булькающим гидроматрацем. Остаток ночи я коротала на диванчике в ресторане, Чарли не давал мне спать, страшно суетился, варил кофе, пек блины и даже пел, распугивая ночных птиц национальными подвывами. А под утро он показал на горизонт и сказал: «Киты». «Чарли, почему ты это все не бросишь и не уедешь к чертовой матери, то есть, прости, к родным пенатам?!»
«Там киты», — ответил Чарли и поволок меня на пляж, договариваться с Яном.
Ян — это лодочник на страшной облупленной лодке «Титаникус».
Я повернулась и показала Яну «три», он покачал головой и крикнул «восемь». Описать это невозможно. Потому что это очень страшно и немного напоминает детский бред при высокой температуре. Они заныривали под лодку, и их тени тянулись и тянулись. Ян был вынужден заглушить мотор, потому что там было два детеныша, и мы могли им не понравиться. «Титаникус» был размером с их плавник. Это самая большая лодка на острове. Мы стояли очень тихо, только я повизгивала, но это было непроизвольно. Спины ходили рядом, они без звука вздыбливались из воды, как затвердевшие волны. Они, эти спины, были не гладкие, как у дельфинов, а напоминали старые дерматиновые диваны с дач, на них были заломы и вмятины.
И тогда я протянула руку и потрогала. От прикосновения меня так пробивало только один раз — когда я потрогала скользкое тело только что рожденного ребенка.
А Чарли вдруг разделся и плюхнулся за борт, как большой тюлень. Потом они долго трясли часы, а Ян говорил, что Чарли распугал всех китов в океане.
По дороге Ян поведал, что у него жена белая и дом в Швейцарии. «Почему ты не уезжаешь?»
Ян сказал, что у него здесь есть земля, на прошлой неделе один американец предлагал ему два миллиона. «И что?»
С той стороны, где была «земля Яна», била волна, поэтому пришлось идти через мыс. Там росли не только банальные пальмы, но деревья, похожие на готические соборы, они уходили в землю раструбами, а наверху гудели.
Когда мы вышли, то увидели…
Белый берег.
Стаи красных крабов-призраков. Их были сотни, они как-то синхронно бегали боком и приседали. Будто танцевали танец маленьких лебедей.
Недалеко от берега, видно, был риф, потому что там океан как-то по-особому клубился, создавая иллюзию земли.
На пляже лежали обкатанные ракушки. Сломанные ракушки были красивее целых. Они напоминали архитектурные излишества модерна.
— Как называется это место?
— Плайя примера.
«Плайа примера» — значит «первый пляж».
Ни капли он не изменился, это точно.
Чарли перед отлетом утирал слезы тирольской шляпой, кричал, чтобы обязательно приезжала, какие там сорок долларов, все бесплатно, все включено. Еще он кричал, чтобы села у окна, сверху видно китов, это точно. Но потом двери самолета местной авиалинии открылись и вышли два человека — мужик с хвостиком и тетка в парео с лысой собакой. «Хэлло, ай эм Чарли!» Пока самолет не взвыл, я слышала фиоритуры. Хуже выпи, ей-богу.
ГИБРАЛЕОНЧто сказать про Гибралеон? Ни слова не осталось. Я скинула все на флэшку, положила ее в карман, чтобы, когда вернусь, отправить с гостиничного компьютера. А потом вышла на берег. Стояла уже ночь. Был отлив. Он оставил на берегу белый пластмассовый муляж стопы. Р-р 35. Это еще одно доказательство, что ангелы, покидая землю, отстреливают нижнюю ступень.
На берегу, помимо стопы, осталась вся география волн, она сияла под луной наплывающими друг на друга неровными полосами, выложенными крошечными светящимися микроорганизмами. Я складывала их в карман. Но в кармане ничего не светилось, там осталась только мокрая флэшка, безнадежно загубленная.
Не осталось также ни одной фотографии Гибралеона. И слава Богу, потому что — ну и что получил бы адресат? Несколько банальных видов для глянцевых буклетов.
И когда я поняла со всей пронизывающей ясностью, что ничего не остается, я пошла на дальний мыс и легла там на камни. Я была одна на этом острове (не считая Палыча, он суетился на пляже, пытаясь снять на свою камеру цейтрайфер отлива).
Я лежала и плакала. Я плакала и повторяла: «Господи, за что?» Потому что я понимала, куда меня занесло и что вокруг творится. И мне было совершенно не ясно, чем я это заслужила. Потому что жила я так себе, врала помаленьку, изменяла друзьям, изводила близких, недолюбливала животных и орала от недосыпа на детей. Может, я плакала от страха. Потому что за этот аванс еще непонятно, чем расплачиваться. Но потом подумала: насрать. И стала плакать просто от счастья. Потому что, как выясняется, счастье — это осознание того, что ничего не останется.
Когда отлив, этот мыс вырастает в многоярусный балкон. Его ярусы так изгрызены прибоем, что сами уже напоминают черную каменную пену. Его плато изрезано руслами. В них остаются гуппи и тритоны. По камню надо идти босиком. Он такой теплый, что с щекоткой впитывает влагу со стоп. В шесть утра прибудет вода. Балкон зальет, гуппи унесет в море, камень, уйдя под воду, зашипит и остынет. Унесет даже ногу ангела. Вот так.
В полшестого, когда на камне еще можно сидеть, поджав ноги, нет красок. Только свет. Из-за Гибралеона выскальзывает каноэ и катится по черной воде, как перо по гладкой столешнице. Как хорош был бы парус над лодкой, думаю я. Да какой тут парус, полный штиль. Но кто-то неведомый уже поднял парус. И он тлеет на ч/б этого рассвета, как какой-то глупый избыточный лепесток. А потом включают цвет, все это открыточное излишество. И это даже бессмысленно запоминать. Потому что никто не поверит.
Наверное, надо остаться. Потому что ничего не жалко: ни несуществующей Европы, ни зарплаты, ни музыкального центра, ни ипотечного кредитования. Даже себя не жалко. Если я останусь на этом мысу и засохну, как вобла, а потом умру, то я этого даже не замечу. Потому что на Гибралеоне как-то не бросаешься в глаза.
