Михаил Однобибл - Очередь
Старику безмолвно внимали. Очередь посерьезнела, поскучнела. Поэтому снаружи явственно донеслось слабое, упорное царапанье и скуление, как будто неуклюжий замерзающий щенок просился с улицы в тепло. Дежурный наклонился и гибким точным движением, в нем чувствовалось раскаяние за легкомысленный смех, взял подсунутую под дверь бумагу и передал ее старику. Тот брезгливо пробежал записку (совсем не так, как недавно читал письмо) и еще тише и медленнее сказал: «Так я и думал. Один фокус этот шутник уже провернул, зашел в подъезд без очереди, вместо 695. Сверщик снаружи просит обмен: внеочередника выдать во двор, а следующего по очереди впустить. Копия ходатайства, тут указано, направлена секретарю очереди. Этой припиской, как я понимаю, нам пытаются угрожать, чтобы мы согласились на обмен». Ветеран умолк и задумался. Он заложил руки за спину и прохаживался коротенькими шажками по своей ступеньке из конца в конец, как по жердочке. Он не сходил ни вверх, ни вниз, где стояли другие.
Придверник взял учетчика за руку, взглянул на номер и быстро посчитал в уме. «970 вместо 695 – перепрыгнул 275 номеров. Невероятно! Как тебе удалось?» – сказал дежурный, и непонятно, чего в его словах было больше, негодования или восхищения. «Я просто вошел в открытую дверь, – с бесконечной усталостью сказал учетчик. – И вправду хочу только спросить, как навсегда уйти из города. Не понимаю, почему моя просьба представляется лживой. Меня давно ждут за городом». Но придверник и остальные недоверчиво слушали учетчика. Очередь переговаривалась между собой. Сварливый женский голос завистливо протянул из темноты: «970 – это из самого хвоста. Желторотик, еще ожидания не нюхал, а какой куш сорвал! Понятно, почему он опять мимо очереди лезет, вошел во вкус. Я бы тоже номеров двести или триста на крылышках пролетела!» Выкрики неслись с разных сторон. Чувствуя в них обвинение и не дожидаясь, пока его бросят ему в лицо, придверник надменно выдвинул подбородок и сказал: «Это обязанность дворового сверщика знать, чья очередь заходить в подъезд. А его, сверчка, и на крыльце не стояло, когда самозванец подошел к двери. Между прочим, по виду он не похож на новоочередника, одет, как старый уличный чертяка, и пахнет городом».
«Меня переодели не по моей воле», – сказал учетчик, обращаясь к седому ветерану, он чувствовал его главенство. «Или ты это подстроил», – так же тихо отозвался старик.
Придверник продолжал доказывать свою правоту: «Когда кто-то наверху переступает порог кабинета и голова очереди втягивается глубже в здание, образуется истончение, грозящее разрывом очереди. Тогда я должен открыть дверь и запустить одного с улицы, одного, не более. А кого конкретно, мне разницы нет. Я хвост очереди из подъезда не вижу. И разве упомнишь морды этих чумазых уличников! Все они на одно лицо, как тунгусы, с одинаковым выражением алчности».
«Скажу больше, не только придвернику, но и любому из нас нет разницы, кто следующий входит в подъезд, – вновь заговорил ветеран, и вновь при звуке его слабого голоса очередь почтительно затихла. – Всяк сюда входящий встает крайним. Все уже здесь находящиеся впереди него, поэтому его личность не имеет значения. Что касается номера, вы прекрасно помните, если только не выбросили эту память, как старый хлам, что номера придуманы во избежание ссор и путаницы среди стояльцев, отлучающихся по своим делам. Во дворе номер сохраняет место в общем строю. Но внутри подъезда стоит живая очередь, каждый неотлучно смотрит в затылок впередистоящего, и номер теряет значение. Да, произошел вопиющий случай проникновения в здание без очереди, но вопиющий он для уличных дворняжек, пусть они между собой и грызутся. Кусают собственный хвост. А нам следует позаботиться о себе, о голове очереди. И, если смотреть на дело с нашей колокольни, то я вижу дальше, чем многие, стоящие в очереди по первому разу. Я хорошо помню, и уважаемая стоялица Капиша тоже, заваруху 71-го года. Тогда под предлогом удаления внеочередника дворовая очередь вломилась в подъезд. Произошла рокировка: хвост очереди вышвырнул из здания голову и занял ее место. Началась смута. Бунтовщики никак не могли решить между собой, кто из них первый, а кто следующий. Посетители шли на прием в кадры по двое, по трое, чем навлекали на себя и на всю очередь законный гнев кадровиков. После инцидента 71-го года внутренний распорядок очереди запрещает открывать подъездную дверь снаружи – только изнутри. То, что уличники подсунули под дверь письмо, уже дерзость. Они пробуют нас на прочность. Если мы уступим и откроем дверь для формально справедливого обмена, кто может поручиться, что мы сумеем ее закрыть, что уличная орда не хлынет в подъезд? Кажется, они там далеки от рассудительности, необходимой для установления справедливости».
Старик умолк. Подобный гулу волн шум несся снаружи. «Сейчас дело уже не в нем, – ветеран ткнул скрюченным пальцем в учетчика, – а в тех 275, которых он обскакал. Они оскорблены, уязвлены. А с другой стороны, заражены и воодушевлены его примером. Их жжет мысль, что и для них возможно нечто подобное. Пусть большинство обойденных в отлучке до завтрашней переклички, еще часть вычеркнута из очереди по ходу стояния. Но и дюжина бунтовщиков с улицы способна перевернуть подъезд вверх дном, ведь мы тут, что греха таить, размякли от малоподвижного образа жизни, наша сила годится для войны нервов, а не для рукопашной. Конечно, если они сами дерзнут нарушить распорядок очереди и откроют дверь, мы схватимся с ними, причем не ради 970 прохвоста, заварившего эту кашу, а за целость и стройность наших рядов. Но самим в такой момент дать слабину, открыть уличникам дверь – это позорное и преступное малодушие! Мы на него не пойдем».
Далеко на верху лестницы открылась дверь. Послышался цокот каблучков, быстрый звонкий говор, журчащий смех. «Это молодые стажеры с пятого этажа, – радостно сообщил придверник. – Очень кстати. Один их вид станет лучшим успокоительным средством для уличников». – «Не о том думаешь! – зашептал старик и щелкнул придверника по лбу от досады. – Гляди, чтобы наш пострел и тут не поспел! Вдруг он прямо в подъезде заговорит со стажерами, а они в силу юношеской неопытности и отзывчивости согласятся его выслушать. Вдруг сочтут нужным провести его вне очереди. Никто не посмеет им препятствовать. Конечно, это неслыханно и невероятно. Но ведь то, что он уже натворил, тоже считалось невероятным. Поэтому срочно уберите его с прохода. И, раз уж от него никуда не деться, окажите ему, наконец, помощь, чтобы стал похож на стояльца живой очереди. Сейчас один его вид способен разжалобить сильнее всяких слов».
Несколько очередников прибежали на помощь придвернику. Им пришлось силой отнимать пальцы учетчика от перил, он не оказывал сопротивление, а держался, чтобы не упасть. Учетчика затиснули в гущу очереди, стоявшей в два ряда на лестнице, ведущей вниз. Подъездная дверь осталась сверху и в стороне от него. Каждый раз, когда через нее входили и выходили служащие, учетчика брали под руки и кто-то из-за спины горячей мягкой ладошкой зажимал ему рот. Обращение с учетчиком было таким же неумолимым, как в дворовой очереди, но более вежливым и любезным. Тут следствием многократного перевеса сил была не грубость, а ласка. С невольным удовольствием ощущая прикосновения теплых рук, глядя в утонченные бледные лица, учетчик погружался в сладкую дрему болезни. Кто-то по-сестрински обнял его и губами коснулся лба, пробуя жар. Чьи-то осторожные чуткие пальцы сняли намотанный на ногу мокрый чулок, и тихий девичий голос с усмешкой сказал: «Смотри-ка чего». Те же заботливые руки втерли в колено мазь, от нее по ноге разлилось приятное тепло, и плотно перевязали сустав сухим и чистым. Учетчик чувствовал себя в убежище между лестницами вверх и вниз. В душной тесноте, но не в обиде. На холод, он был уверен, его не выставят. А это было главное, потому что озноб и истома болезни охватывали его все туже, все слаще пробирали до костей. Учетчик не мог не поддаться. Слишком он переутомился, переохладился, перенервничал.
9. Вид из окна. Торг
Все же очнулся он от нестерпимого холода. Он лежал в постели укрытый с головой. Обильный пот, выступивший с простудным жаром, насквозь промочил простыню. Пока учетчик был в забытьи, она остыла и облепила кожу влажным коконом. Хотелось сорвать ее – и страшно было шевельнуться, холод сковал тело.
Учетчик рывком сел, нащупал сухой край белья и принялся лихорадочно растирать грудь, шею, спину. Он стучал зубами и поскуливал от озноба. Он отшвырнул сырую простыню и завернулся в грубое колючее одеяло. Учетчик сжался в комок, подтянул колени к подбородку и пытался унять дрожь. Подушка тоже была колючей. Он провел ладонью по ней, потом по голове. В действительности кололась щетка собственных волос. Он был коротко острижен, но ни стрижки, ни пути в помещение, где очнулся, ни проведенного здесь времени не помнил.
