Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
Бледное, ленивое, хмурое солнце пробудило капитана. Он что-то проворчал, потянулся, сплюнул и вновь запустил мотор.
— Вечером будем на Мальте, — объявил он в приливе добродушия.
Новость эта помогла нам вытерпеть еще несколько часов. Кто-то из женщин или детей заплакал. Все тут же стали их развлекать, изображать веселье: в ход пошли шутки, песни, смех, щекотка.
Чувствовалось, что близится конец мучениям.
Показалась Мальта — нарядная, величественная, с домами, сверкающими как бриллианты в венце из скал. Несомненно, это была Европа. Сердце мое подпрыгнуло в груди.
Наш капитан, лишенный команды, почесал в затылке. Он объяснил нам, что знает один пригодный для высадки пляж, но днем там много народу.
С тоской мы услышали, что мотор заглох, и в молчании, повисшем над океаном, снова стали ждать.
Сумерки казались нескончаемыми. Солнце уже спустилось в море, но пейзаж остывал, тускнел и размывался с безумной медлительностью.
В кромешной тьме капитан отправился в путь.
Едва мы проплыли километр, как раздались сирены. На нас неслись три корабля, светя прожекторами.
Капитан выругался, попытался уйти и понял, что лодка окружена. Он заорал в нашу сторону:
— Пограничники! Они нас арестуют.
Бросив свой командный пост, он протиснулся в нашу группу.
— Я нелегал, такой же, как вы. Я никогда не был капитаном. Скажете, капитан упал в воду вечером. Вы меня не знаете, вы меня не видели. И без глупостей, ясно? Не выдавайте меня. Потому что мне грозит тюрьма. Вам — нет.
Катера стремительно мчались наперехват.
Я тут же я обернулся к Бубе и спросил:
— А что грозит нам?
— Откуда мне-то знать?.. Выдворят. Отошлют домой.
— А как они узнают, откуда мы?
— По нашим документам.
В моем уме родилась мысль — и одновременно решение:
— Буба, давай выбросим документы в море.
— Ты с ума сошел?!
— Выбросим документы в море. Тогда они не узнают, из какой мы страны, и не смогут нас выслать…
— Да ты понимаешь, что говоришь, Саад?! Чтобы вообще без документов!
— Буба, смотри. Я выбрасываю.
Мой бумажник взлетел над палубой и плюхнулся в волны. Никто ничего не заметил.
— Теперь ты, Буба, скорее!
Буба колебался. Он держал свои документы в руке, дрожа, лихорадочно соображая. Вокруг люди кричали от страха, каждый на своем языке. Один бросился в воду.
С катеров в мегафоны орали приказы… Пучки света постепенно сошлись на наших лицах.
— Если не сделаешь это сейчас же, Буба, они увидят, и будет слишком поздно.
Буба закусил губы, выкрикнул что-то и швырнул документы за борт.
В ту же секунду багор зацепил нашу лодку, и двое полицейских впрыгнули к нам.
Какая-то женщина закричала так, как будто нас брали на абордаж пираты.
9
Паук неутомимо крепил паутину, протянутую между прутьями решетки и углом стены.
Мы с ним появились здесь одновременно — в первый же вечер моего прибытия на Мальту.
Элегантно и осторожно разгибая ножки, словно сознавая их грациозную хрупкость, он пробегал по своему творению, укрепляя там и сям отдельные нити. Множество комаров, мух и мошек уже увязло в его зловещем кружеве — трапеза, приберегаемая на случай, если он проголодается, потому что теперь у него настроение было скорее рабочее.
Я ему завидовал.
Почему я не мог, подобно ему, приспособиться к центру задержания? Почему там, где счел возможным поселиться паук, я видел тюрьму? Реалистически глядя на мир, не вдаваясь в размышления, не мечтая об иных местах, он устраивался жить здесь, а я грыз ногти и клял судьбу, ругаясь, протестуя, не желая выживать, ища радость вдалеке, в прошлом или в будущем и никогда в настоящем, ежедневно ломая голову, как бы убежать. Упорный паук способен был выткать паутину, прокормить себя, завести семью где угодно, а я решил, что это будет в Лондоне, и больше нигде. Если ум — в способности адаптироваться, то паук в тысячу раз умнее меня.
Снаружи колокол сзывал заключенных на внеочередной обед: в тот вторник нас баловал Красный Крест. Со двора, где десятками собирались люди, Буба поманил меня. Я помотал головой. Никакого желания вливаться в стадо домашнего скота, особенно толкаться у кормушки.
Я сел на койку и на несколько секунд перевел взгляд с паука на свои ноги. Бородавки привольно расположились на стопе, теперь их серые тени вплетались в саму ткань кожи. Может быть, стоило подобрать им имя, чтобы избавиться от них?
А что если назвать вот эту — Ирак? А эту — Саддам Хусейн. Третья вполне может быть ООН. Попробуем: Ирак, Саддам Хусейн, ООН.
Я переименовывал их несколько раз, чтобы посмотреть, скажется ли это на них хоть как-нибудь, но бородавки меня словно не слышали, а тем более не уменьшались.
— Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, как можешь ты полагать, что все так просто? Ты даже понятия не имеешь, из каких сложных вещей состоишь.
— Ты нашел меня, папа! Я боялся, ты станешь искать меня на Лампедузе.
— Сын, чтобы отыскать тебя, мне нет нужды знать твои координаты, широту и долготу, у меня другие возможности.
— Интересно знать какие.
— Мы не имеем права их открывать.
— Неужели у мертвых есть справочное бюро? Такое табло, на нем карта мира, и там светящимися точками обозначены люди, которых вы хотите найти?
— Ты ошибаешься, полагая, что я прибываю откуда-то, по воздуху или по земле, словно на самолете или поезде.
— Но все равно есть место, откуда ты приходишь! Из параллельного мира? Снизу? Сверху? Сбоку?
— Это место внутри тебя, Саад. Я иду из твоего тела, из сердца, из привычек. Ты мой сын. Я вписан в тебя, в твою память так же прочно, как в твои гены.
Он показал на паука:
— Симпатичный паук, правда?
— Ты его видел?
— Такой паук живет у меня в мозгу, в самой его пресмыкающейся части, благодаря ему я поселился там, где родился, в Ираке, и пытался там прожить.
— И в результате умер!
— В другом месте я тоже умер бы — рано или поздно.
— Наверняка, но позднее.
— Мм? Да… Наверно, позднее…
— Как ты можешь брать в пример паука, который готов жить и в тюрьме?
— Ах да, свобода… Ты ее очень любишь, да? Я как-то не так…
Я пожал плечами, а папа продолжал:
— Свобода — она, конечно, на вес золота, но она ли главная ценность? Можно предпочесть свободе — жизнь. Мой паук — домосед, его цель — построить дом, жить по потребностям, завести детей и вырастить их.
— Твои зятья и внуки умерли, господин паук, а дочери до срока надели траурную вуаль, господин паук, и все оттого, что ты сплел паутину в этом месте. Я не хочу дарить своим детям хаос.
Он молчал и смотрел сквозь перечеркнутое решеткой окно на оранжевое пятнышко, суматошно порхающее на солнце.
— Может, ты и прав, Саад, — в мире не одни пауки, есть и бабочки…
Утянутое порывом ветра, насекомое внезапно исчезло.
— Бабочка, унесенная ветром…
— В моем случае — скорее волнами…
Вдруг посерьезнев, папа сел на кровать напротив и в упор посмотрел на меня.
— Какой у тебя теперь план действий?
— У меня их много.
Я собирался их ему изложить, и тут в дверях показался человек в форме грязно-зеленого цвета. Не заметив отца, он окликнул меня:
— Вас вызывают.
— Наконец-то!
Человек глянул в потолок и приказал мне следовать за ним.
Шепотом я успел сказать папе:
— У меня встреча с первым этапом моего плана.
— Хорошо, сын, расскажешь потом.
Папа подмигнул мне и растворился.
Мундир цвета хаки повел меня в длинное административное здание, прилегающее к обнесенному забором центру. Не без удовольствия я покинул зарешеченный двор, где сотни нелегалов маялись от безделья.
Он постучал в красную дверь, не дожидаясь ответа, открыл створку и потом захлопнул ее за мной.
В глубине темной комнаты меня ждала глыба мяса.
В редких полосках света, проходивших сквозь опущенные жалюзи, мой собеседник больше напоминал огромную жабу, чем человека. Притаившись во влажной тени, весь подобравшись, он высился плотным, готовым к броску бугром, опирая грозный центнер веса на крошечный, стонавший под ним табурет. На этом земноводном существе были ботинки, синие брюки и белая рубашка, из которой можно было выкроить не один корабельный парус. Толстая кожа блестела каплями пота.
Он дал мне, своей жертве, приблизиться.
Пока я шел вперед, ничто в нем не шевелилось, только изредка — лоб, перечеркнутый складкой над выпученными глазами. Одна из его рук вяло перебирала клавиши крошечной пластиковой клавиатуры. Я разглядел лысый череп, покрытый плотной лоснящейся кожей, изрытой давним фурункулезом.
Он обратился ко мне по-английски, ибо я просил разговаривать со мной на этом языке.
— Кто вы?
