Елена Колина - Питерская принцесса
Володя Любинский, большой, умный, значительный, успешный, управлял своим семейством, кричал и сердился, а самим Володей властно руководил Гарик. К тому времени, как обнаружилось, что Гарик у них оказался гением, Зина устала быть с Бобой единым простуженным организмом, и Бобе пришлось перестать быть рыхлым, болезненным, маминым. Пришлось дальше быть самому – одному.
Гариково превосходство Боба признавал. Обижаться и ревновать ему и в голову не приходило, так что Зина с Бобой тоже были Гариком заворожены, слушали его и слушались. Что читать, какие смотреть фильмы, о чем разговаривать, в какие гости ходить и в какие не появляться... Любинские общаться с некоторыми приятелями перестали – с теми, кого Гарик не одобрял. А вот к Раевским Гарик с радостью приходил, и при Юрии Сергеевиче не то чтобы становился чуть внимательнее к окружающим, но хотя бы замечал, что они существуют, проживают рядом с ним свои глупые маленькие жизни...– А что у вас висит на буфете? – Аллочка с любопытством кивнула на пришпиленный листочек, вырванный из школьной тетрадки.
Аня махнула рукой:
– А-а, это так, память о вчерашнем скандале. Я Машку в среду попросила вынести рыбные очистки в помойку, в пятницу чувствую – запах... Я на нее накричала, и она мне стишки написала.О, я хочу безумно шить!
О, я хочу безумно штопать!
Перелицовывать плащи
Или латать протертый локоть.
О, я хочу слепить пельмень!
О, я хочу испечь шарлотку!
Мне блин раскатывать не лень,
Хоть он уже не лезет в глотку.
О, дайте, дайте пылесос!
О, дайте вынести помойку!
Я поцелую пыль взасос,
Устрою ей головомойку... [1]
Аллочка замолчала, и все рассмеялись. А Костя даже восхитился:
– Ну, ты просто Мастер и Маргарита. – Это была его любимая похвала.
Юрий Сергеевич погладил легко подвернувшуюся ему под руку светловолосую Наташину головку. Маша, на его взгляд, слишком долго была объектом всеобщего внимания.Аня напряженно выпрямилась на зашуршавшие в глубине коридора тяжелые шаги Берты Семеновны. Как мышь, почуявшая кошачий запах. Володя Любинский поднялся, суетясь всем своим большим телом, Зина с Бобой и Аллочка с Наташей вскочили, как первоклассники за партами при внезапном появлении директора школы. Даже Гарик нехотя выволок себя из-за стола.
– Садитесь, – махнула рукой Берта Семеновна. – О чем вы говорили? Обсуждали авантюру с кино? Маша, имей в виду, Дед считает, что актрисы из тебя не выйдет.
– Что он может понимать, он уже старый, – вырвалось у Маши вместе с мгновенными слезами.
В рамках привычных отношений Машин ответ не был непочтительностью или хамством, хамства в этом доме не водилось. А если случалось, то будто вдруг залетел пришелец с другой планеты и уселся на кухне Раевских, отряхивая космическую пыль.
– Да, он уже старый. Деду, может быть, немного осталось, – отчеканила Берта Семеновна.
Она еще в жизни не оставила ни за кем последнего слова. И если била, то прицельно и наповал.
Маша вылетела из кухни.
– Ну, как твои дела, Аллочка? Как работается? – обыденно поинтересовалась Берта Семеновна. Она очень жалела Аллочку.
Через несколько минут примчалась Маша, розовая, с размазанными от слез черными подтеками под глазами.
– Разрешили! Дед мне разрешил в кино сниматься! Я попросила прощения! И ты прости, Бабуленька!
Берта Семеновна удовлетворенно кивнула.
Боба не сводил с нее восхищенного взгляда. У них с Гариком одна невнятная бабушка, живет в другом городе, они ее знают плохо. Та, своя, скучная, без всяких историй, а у Берты Семеновны – история, род, фамильные пожелтевшие фотографии. Боба стихи написал о Деде и о Берте Семеновне. Стихи стилизованные, будто детские. Там было все, чему полагается быть в сказке – во дворце жил царь в короне со своей властной царицей и внучкой-принцессой, и еще был сын – умный, ироничный, не то в ссылке, не то в опале. Стихи эти Боба не показал никому, даже Маше. Он и сам не мог понять, что в них такого личного, что человек оставляет только для себя. Объясниться Маше в любви ему было бы легче.– Мама! – Юрий Сергеевич решил разрядить обстановку. – Ты любишь, когда мы играем в буриме. Задавай первую строчку.
– Я хочу совсем немного, – с намеком произнесла Берта Семеновна.
Все задумались. Первым целую строфу выдал Боба:
За ним, подрагивая от возбуждения, радостно начала перечислять Маша:
Она на секунду задумалась.
– Шкаф с серебряной посудой, – неуверенно прошептала Наташа.
– Умница! – похвалил Юрий Сергеевич, и Наташа нежно покраснела.
Боба заторопился:
Гарик презрительно скривился, на тонкой шее дрогнул кадык. Он в таких забавах не участвует и рядом с этим дешевым рифмоплетством свою строчку не поставит!
– Ваши родители и их друзья отмечены хоть и скромными, но все же способностями. Мы все поем хором, пляшем, фокусничаем и ходим по канату! – Юрий Сергеевич шутливо поклонился в разные стороны. – И вы, наши дети, унаследовали наши таланты! Боба лучше всех плюется, Машка виртуозно врет, Наташа с детства выигрывает в кинга, Гарик... – Юрий Сергеевич примолк. Трогать Гарика надо осторожно, не дай бог, поранишь... – А Гарик у нас вундеркинд!
Володя Любинский улыбнулся.
В самом начале 70-х он вдруг написал чудную повесть о своем детстве в нежном, как шелк, городке Устюжне на речке Мологе. После работы бежал домой, предвкушая удовольствие засесть за чистый лист бумаги. Ночью с трудом отрывал себя от работы, ложился в постель. Но вскоре вскакивал, бросался что-то дописывать, исправлять.
Повесть об игре в войнушку и первой любви на сонных улочках Устюжны напечатали в «Звезде». Ее заметили, похвалили. Вторая повесть, о жизни ленинградских студентов-химиков, писалась трудно и уже не была напечатана. Успокаивать себя тем, что не подошла по соображениям цензуры, было трудно. Не имелось в повести ничего неподцензурного. Просто неудачная оказалась, так себе повестушка. Володя и сам понимал. И на этом все. Писателем так и не стал, остался просто кандидатом наук, просто заместителем главного технолога на химическом комбинате. Может, не надо было поджидать вдохновения, а только творить и творить? От того, первого, успеха осталась горькая, как изжога, обида. Словно дали подержать в руках жар-птицу и отняли. Хотя, кто дал, кто отнял? Сама улетела.
Он все еще изредка сочинял «стихи в прозе», а к прозе больше не подступал. Сесть за стол становилось все труднее, но... зачем-то ему, – теперь заместителю директора большого теперь уже комбината с большим уважением, большими возможностями и большой зарплатой, – зачем-то ему до сих пор это было нужно. Так что воскресное утро Володя начинал с задабривания себя. Обещал себе первую сигарету после часа работы, чашку кофе после второго, а на третий час его уже не хватало. Ну, бог с ним, а вот на сына он очень надеялся – на Гарика, конечно. Боба сочинял какую-то наивную полудетскую, плохо рифмованную ерунду, зато Гарик писал и стихи, и прозу очень сложно. Сам Володя, взрослый умный человек, иногда не все понимал... Талантливый мальчик у него. Зря Юрка Раевский упрекает, что он к сыновьям несправедлив. Да, разрешил Гарику пока никуда не поступать. Пусть мальчик спокойно пишет. Гарику он обязан дать возможность осуществиться...– Вы все, наши дети, можете считать, что при вступлении в мир вас поцеловали феи, – добавил Юрий Сергеевич, – и Наташу, и Бобу, и Гарика.
Наташа улыбнулась. Из всей компании только она одна не писала, не рисовала и не снималась в кино.
– Феи... – мечтательно повторила Маша и, подумав, испуганно спросила: – А вдруг за углом притаилась злобная фея Карабос? Ну, та самая, которую не пригласили на бал, и она за это наслала какую-то гадость?
– Никаких злобных Карабос рядом с вами и в помине не было, – твердо возразила Берта Семеновна. – Я точно знаю.– Ну, это самое... Чё вы не как люди-то сегодня? И не попели... – Баба Сима переминалась с ноги на ногу на пороге кухни. – А то давайте, я могу спеть...
Никто не обратил на нее внимания, и женщина обиженно скуксилась в углу.
– Алла, проводи меня, – велела Берта Семеновна.
Когда красная от гордости Аллочка повела Берту Семеновну домой, Костя взял гитару, и под пощипывание струн бедняжка баба Сима радостно подняла коротко остриженную седую головенку со смешным чубчиком и с готовностью начала приплясывать на месте, показывая, что к веселью полностью готова.Маша почувствовала, как внутри нее забулькали пузырьки. Когда Костя пел, что-то менялось в нем, а может быть, в ней самой... – Дядя Федор, спой Вертинского, – попросила она.
Где вы теперь, кто вам целует пальцы...
Маша и баба Сима сидели рядом, обе – подперев голову рукой, с одинаковым благостным выражением лица.
В прихожей Юрий Сергеевич, улучив момент, не так незаметно, когда все замечают, а по-настоящему незаметно, вложил Аллочке в руку конверт с деньгами.
– Ты нас очень обяжешь, Аллочка, и Володю и меня, если не станешь благодарить...
