Тимур Кибиров - Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви
– Короче, Склифасовский!
– Так! Ну все… Это дурдом какой-то. Все, поехали. Но вам это с рук не сойдет! Так и знайте! Так и знайте!
– Перестань орать, – вдруг сказал фельдшер.
– Что?!
– Орать прекрати, говорю!
– Ты что, Юлик?
– Да ничего!
Стоит, наверное, сказать, что последующее поведение Юлика было обусловлено не только его добротой и деликатностью (хотя в первую очередь, конечно, ими), но и явным напряжением (очевидно, эротического характера), существующим между ним и врачом, а также его неосуществленной мальчишеской мечтой иметь собаку – у матушки, с которой он жил, была аллергия на песий мех. Как бы то ни было, Егоровна тут же определила слабое звено и, уже не обращая внимания на пыхтящую от негодования, раскрасневшуюся медичку, направила свои мольбы к этому полному еврейскому юноше:
– Сыночек, помоги, ради Бога! Сделай что-нибудь. Ее ведь и правда волки подрали. Ну пожалуйста! Ведь помрет…
Юлик пожал широкими округлыми плечами:
– Ну давайте посмотрим.
– Ах так? – взвилась врачиха. – Прекрасно. Просто прекрасно! Ну, можешь оставаться. Мы уезжаем. Немедленно!
– Счастливого пути!
– Смотри, пожалеешь, Юличек, пожалеешь!
– Давай-давай!
– Ветеринар сопливый!
– Угу.
– Катись колбаской по Малой Спасской! Дебилка-лепилка, фригидка-айболитка! – напутствовал бедную эскулапку расхрабрившийся Жора. А вслед еще и пропел: – Не-е жени-итесь на-а медичках! О-они то-онкие-е, как спички!
Хлопнуть, как следует, дверью врачу не удалось – дверь Иван Тимофеевич обил для теплоизоляции войлоком.
21. ВЕЧЕРЯ
Приди, разделим снедь убогу,
Сердца вином воспламеним,
И вместе – песнопенъя богу
Часы досуга посвятим;
А вечер, скучный долготою,
В веселых сократим мечтах;
Над всей подлунною страною
Мечты промчимся на крылах.
Николай Иванович Гнедич
Колото-резаные раны оказались не такими уж страшными и глубокими. Возможно, в итоге Лада бы и сама их зализала. Но вот левое ухо наверняка осталось бы надорванным, если б не наложенные твердой рукой Юлика швы.
Фельдшеру, понятное дело, пришлось в Колдунах заночевать. Александра Егоровна на радостях совершенно потеряла голову, забыла о всякой экономической целесообразности и закатила пир на весь мир – задействовав стратегический неприкосновенный запас. Так что китайская тушенка, «Завтраки туриста» и две бутылки настоящей водки (еще той, приобретенной по лихачевским талонам) не дождались пресловутого черного дня и были оприходованы в этот радостный вечер, а точнее сказать ночь – потому что ужин, естественно, затянулся.
Поначалу-то никакого soirée Егоровна затевать не собиралась, просто хотела хорошенько накормить чудесного спасителя, ну и, конечно, Чебурека, помогавшего Юлику и державшего Ладу во время болезненных процедур, которые она, надо сказать, переносила на удивление покорно и стойко, только иногда приглушенно стонала, как комиссары в пыльных шлемах, пытаемые в белогвардейской контрразведке, в исполнении народных артистов СССР.
Но не прогонять же было любопытную Сапрыкину и алчного Жору, да последнего-то никому бы и не удалось прогнать, он еще до окончания перевязки уже вертелся вокруг Егоровны, приговаривая:
– Ну, хозяйка, с тебя магарыч. Тут одним литром не отделаешься! Можно сказать, заново родилась твоя Ладка! Так что проставляйся, Егоровна, не жидись!
– Да погоди ты, ради Христа, со своими литрами! А это что ж такое, сынок? – с тревогой обратилась баба Шура к Юлику, который в этот момент надевал на Ладу сделанный Чебуреком из толстого картона елизаветинский воротник, в котором мордочка собаки выглядела душераздирающе жалобно.
– Это чтобы она бинты не растрепала.
Наконец все было завершено, Лада вновь уложена (к бешенству Барсика) на кровать, куда она с этих пор по умолчанию получила право доступа, картошка с тушенкой и жареным луком, приготовленная к этому времени Сапрыкиной в большущей кастрюле, поставлена на стол, ее окружили плошки с солеными, квашенными и мочеными закусками, и даже два блюдца с пожертвованной Тюремщицей брауншвейгской колбаской, ну и стопочки для водки и чашки для запивки, – давно уже гогушинское жилище не видало такого изобилия. Пока шли приготовления, Жора с Юликом курили и знакомились в сенях.
– Георгий, – представился Жорик, которому почему-то пришла охота важничать. – Глава, так сказать, местной администрации.
– Очень приятно. Юлий.
– Ну и как, Юра, обстоят дела?
Юлик давно уже привыкший к подобным переименованиям, не стал поправлять Жору, который ему все меньше нравился, и уточнять, какие именно дела его заинтересовали.
– Нормально.
– Как финансирование?
– Что?
– Финансирование, говорю, как? Хватает?
– Более-менее.
– А у нас в сельском хозяйстве – полный абзац. По остаточному принципу. Прямо геноцид какой-то. Плюс незаконная миграция. Чебурека видал? Иногда буквально опускаются руки.
– Мда… Бывает… – Юлик затушил недокуренную сигарету.
– Ну ладно, Юрец. Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? А то бабцы там уж заждались… – Жора лукаво подмигнул, а Юлик впервые пожалел, что поддался неразумной жалости и вот теперь должен черте с кем и черте где пить дешевую водку и есть нелюбимую вареную картошку.
Но, взглянув на сияющую Егоровну, юный фельдшер понял, что поступил правильно и что многое ему простится за эту, в общем-то, дикую и глупую выходку.
Да и картошка оказалась на самом деле на удивление вкусной, Юлик потом и сам будет ее так готовить.
Да и первый тост, который Сапрыкина провозгласила в его честь, сказав, что на таких, как Юрий Феликсович, держится земля русская, и пожелав ему здоровья, успехов в работе и радости в личной жизни, ему был лестен и приятен.
Ну а после «перерывчика небольшого» выпили, конечно, за скорейшее выздоровление заглавной героини, и уже даже Жориково рифмование Юрца с молодцом, концом, огурцом и п…ецом уже не так сильно раздражало и казалось даже смешным.
И очень потешным был огромный Чебурек, которого Жора при пособничестве Сапрыкиной заставил-таки выпить до дна стограммовую стопку – иначе, мол, Лада не поправится. Чебурек мгновенно захмелел, против второй уже не очень возражал и даже попытался произнести тост: «Юлий – туру хаким ноу!».
Выпить третью Егоровна ему не дала, пристыдила спаивающих наивных инородцев весельчаков, и дальше Чебурек чокался компотом, но блаженно и глупо улыбался, а когда пошло неизбежное пеньё, даже тихонечко подпевал.
Открыл вокальную часть вечеринки, конечно, Жора. Страшно рыча и даже брызжа слюной, он заорал наиболее, по его мнению, подходящее произведение Владимира Семеновича Высоцкого:
А у дельфина
Сррррезано бррррюхо винтом!
Выстрррррела в спину
Не ожидает никто!
На батаррррее снаррррядов нет уже!
Еще трррруднее
На виррррраже-е-е-е!
Но паррррус!
Порррвали парррус…
Одновременно с парусом порвалась, не выдержав жорикового самозабвения, еще одна струна, так что гитару пришлось (к облегчению бабы Шуры) отложить. Но мужественный Жорик попытался в се-таки а капелла исполнить «Охоту на волков», топая ногами и стуча кулаками по столу, но был тут же остановлен возмущенными такой бестактностью слушателями.
Жорик покорился, но затаил в душе обиду и злобу, совсем как Маргарита Сергевна на достопамятном конкурсе художественной самодеятельности. Поэтому, когда сама Тюремщица запела любимую песню из своего репертуара, Жора стал, как это было принято в пионерлагерях, шутить и громким шепотом вставлять попеременно «В штанах» и «Без штанов» после каждой печальной лирической строки:
Погас закат за Иртышом.
Село огнями светится.
Ах, почему ты не пришел?
Я так хотела встретиться!
Получалось глупо, но смешно, так что не только Егоровна, но и Юлик с трудом сдерживали неуместный хохот. Сапрыкина замолчала и посмотрела со значением в глаза Жоры.
– Все-все, осознал! Б… буду, Марго! Молчу как рыба об лед!
– Ну правда, Рит, ну не обижайся, мы больше не будем. Ну спой! Ну все ведь слушают, ну что ты, – стала успокаивать гордую певицу Александра Егоровна.
– Спойте, пожалуйста! – присоединился и Юлик. – Очень красивая мелодия, я никогда не слышал. И голос у вас такой замечательный!
Перед такой изысканной лестью Сапрыкина устоять, естественно, не могла и запела снова. Жора на сей раз не мешал почти до самого конца, до повторения зачина, но тут не выдержал и пропел дурным голосом последнюю строку, заглушая солистку и заменив печальное «хотела встретиться» вакхическим «хотела трахнуться».
Убежать он, как было запланировано, не успел, потому что Сапрыкина была настороже и, молниеносно перегнувшись через стол, ловко и жестоко, как Барсик, ухватила охальника за вихры, а другой рукой нанесла короткий и звонкий удар. Успокоить Тюремщицу удалось не сразу, но наконец она смилостивилась и, тряхнув Жорика последний раз, отпустила свою жалкую жертву со словами: «Скажи спасибо Юрию Феликсовичу, гад!».
