Пол Остер - Левиафан
— Мне кажется, ты напрасно переживаешь, — сказал я. — Ты ведь не каменный, а Мария способна завести кого угодно. Ничего не произошло, значит, тебе не в чем себя упрекнуть.
— Провокатором был я, а не она, — настойчиво втолковывал мне Сакс— Я ведь завязал с этим, понимаешь? Я дал себе слово, никаких женщин, — и вот пожалуйста.
— Ты смешиваешь мысль с поступком, — возразил я. — Если бы между фантазией и ее воплощением не лежала пропасть, наша жизнь превратилась бы в кромешный ад.
— Я о другом. Об инстинктах, о которых минуту назад даже не подозревал. Речь не о потенциальной измене, а о самопознании. Я пытался себя обмануть — вот что отвратительно. Я говорил себе, это невинный флирт, и, хотя прекрасно знал, что это не так, упорно продолжал опасную игру.
— Но ведь ты к ней не прикоснулся, а это главное.
— Я — нет. Я делал все, чтобы ко мне прикоснулась она, а это еще хуже. Как хороший бойскаут, я не нарушал буквы закона, зато бессовестно попирал его дух. За что и загремел с пожарной лестницы. Это не несчастный случай, Питер. Это возмездие. Я вел себя подло — и заплатил за это.
— Хочешь сказать, что ты предпринял попытку самоубийства?
— Не совсем. Скорее, пошел на неоправданный риск. Мне легче было совершить непростительную глупость, чем признаться самому себе, что выступаю в роли записного обольстителя. Я заслужил наказание.
Боясь, что дело может далеко зайти, Сакс предложил осмотреть фейерверк с пожарной лестницы — так это должно было выглядеть в его собственных глазах. На самом же деле он пошел на маленькую хитрость в расчете на физический контакт. Отсюда эта досада на себя: отрицать самый факт сексуального желания, чтобы под сурдинку добиться своего. На улицах творилось что-то несусветное. Толпы вопящих людей, оглушительный треск петард — от всего этого закладывало уши. Несколько минут они стояли на узкой площадке, глядя на рассыпающиеся в небе разноцветные огни, а затем Сакс приступил к осуществлению первой части плана. Как он сумел преодолеть отчаянный страх высоты, остается только диву даваться. Ухватившись руками за поперечину, он перенес через ограждение сначала одну ногу, потом другую и, наконец, разжал руки. За его спиной тихо ахнула Мария, решившая, что он сейчас прыгнет. Сакс поспешил ее успокоить: «Отсюда лучше видно». К счастью для него, этот ответ ее не удовлетворил. После того как все ее увещевания не возымели действия, она сделала именно то, на что рассчитывал этот безумец: крепко обхватила его сзади. Естественный жест озабоченного человека, который он волен был интерпретировать как пылкое объятие. Ответить ей с той же страстью он не мог, так как рисковал сорваться вниз, но свою порцию удовольствия получил. Шею обдувало теплое дыхание, между лопаток приютились мягкие грудки, аромат пряных духов щекотал ноздри. Такие эфемерные радости, но в тисках обнаженных женских рук он испытал почти счастье — назовем это ознобом блаженства. Игра стоила свеч. Теперь победителю надлежало спуститься на грешную землю — естественно, до последней секунды продлевая эту сладкую близость, — но едва он приступил к маневру, как упомянутая Агнесса внесла свои коррективы. Сакс только успел взмахнуть руками — и через мгновение случилось то, что случилось.
* * *— Сколько я летел вниз? — риторически спросил Сакс— Две, ну три секунды. Но в голове успели пронестись разные мысли. Сначала — ужас, осознание того, что падаю. Казалось, больше ни на что не оставалось времени, ан нет. За этой леденящей мыслью последовала другая. Точнее, внутри первой родилась новая, еще более страшная мысль, которой трудно дать имя. Скажем так — абсолютная ясность, истина в последней инстанции. Ни в чем и никогда я не был до такой степени уверен. Говорю о смерти. Не о том, что я вот сейчас умру, а что я уже мертв. Я думал о себе как о покойнике, летящем вниз, хотя был еще жив. Словно из окна выкинули труп. Еще не долетел, не разбился всмятку, а уже отдал концы. На груду чего-то мягкого упало бездыханное тело. В долю секунды я успел увидеть, как отлетела душа.
На языке у меня вертелись разные вопросы, но я его не перебивал. Сакс, не без труда подбирая слова и делая большие паузы, восстанавливал картину того вечера, и я боялся сбить его неосторожной репликой. Честно говоря, из его слов я мало что понял. Уделяя столько внимания второстепенным, на мой взгляд, деталям, он меня только запутал. Все, что произошло между ним и Марией, показалось мне мелким, не заслуживающим серьезного разговора, — банальная комедия нравов. Сакс же, во всем видя причинно-следственную связь, все увязывал в один клубок. Падение с лестницы, с его точки зрения, не было несчастным случаем или простым невезением — скорее, изощренным видом возмездия. Меня все время подмывало сказать ему: «Ты не прав, не надо себя так казнить», но я промолчал. Сидел и слушал, как он подробнейшим образом анализирует свои действия. С педантизмом средневекового теолога он разворачивал аргументацию, исследуя каждый нюанс своего в общем-то невинного флирта с Марией. Слушая его интерпретации, все более утонченные, все более усложненные, я в конце концов понял: в глазах Сакса это — драма, не менее значительная, чем его падение. Собственно, он эти два события и не разделял. Пустяк, короткое объятие стало для него моральным эквивалентом смерти. Если бы не серьезность, с какой он все это излагал, я бы, наверно, посмеялся. И правильно бы сделал. Вместо этого я участливо кивал головой, соглашаясь со всеми бреднями. С опозданием понимаю: если бы я тогда сказал ему все, что думаю, было бы больше пользы. Почему я не расхохотался ему в лицо? Почему не сказал, что у него крыша поехала? Если говорить об эпизоде в нашей долгой дружбе, когда я оказался не на высоте, то это произошло в тот вечер, четыре года назад. У меня был шанс спасти Сакса, и этот шанс я проворонил.
Как выяснилось тогда же, никакого обета молчания он не давал. Просто так получилось. Ему самому было стыдно, что своим молчанием он заставил стольких людей страдать. Никаких мозговых явлений или других последствий падения он за собой не замечал. Он понимал все, что ему говорили, и был уверен, что способен высказаться на любую тему. Все решил момент, когда он впервые открыл глаза и увидел, что его в упор разглядывает незнакомая женщина — как позже выяснилось, медсестра. «Рип Ван Винкль[17] проснулся», — сказала она кому-то, а может, непосредственно ему, он так и не понял. Он хотел ответить, но мысли путались в голове, тело разламывалось от боли, и он — случай для Сакса небывалый — промолчал. К койке подошли врач и вторая сестра, и они втроем стали спрашивать, как он себя чувствует. Пытаясь разобраться в своих мыслях, казавшихся чужими, он с облегчением подумал о том, что, в сущности, не обязан отвечать. По крайней мере тогда. Но потом это повторялось снова и снова. Всякий раз, когда к Саксу кто-то обращался, он испытывал одно желание: отмолчаться. Шли дни, а он продолжал упорствовать, это уже стало для него делом чести, чуть ли не символом веры. Внимательно выслушав обращенную к нему речь и взвесив каждое слово, он вдруг отворачивался к стене, или просто закрывал глаза, или, того хуже, смотрел сквозь собеседника немигающим взглядом. Он понимал, что это ребячество, но остановиться не мог. До врачей и медсестер ему не было дела, передо мной и Марией он тоже не чувствовал особой ответственности. Вот Фанни — это совсем другое. Ради нее он несколько раз был близок к тому, чтобы нарушить свое молчание. Она таких номеров не заслуживала. После каждого ее ухода тень раскаяния пробегала по его лицу, а во рту оставался мерзкий привкус вины. Он осознавал свою никчемность. Случалось, замученный совестью, он делал слабую попытку улыбнуться и шевелил губами, издавая при этом какие-то утробные звуки, словно давая ей понять, что он старается и рано или поздно ему удастся произнести нечто членораздельное. Он еще больше презирал себя за эти ухищрения, но в голове все окончательно перепуталось, и ничего поделать с собой он не мог.
В противовес мнению врачей, Сакс запомнил роковой вечер во всех подробностях, до последнего тошнотворного мига: общий треп, Мария, пожарная лестница, падение, осознание своей смерти, бельевая веревка, удар оземь. Обвал событий, и каждое словно высвечено прожектором. Клубок ярчайших деталей, который надо удержать в памяти, не дать ему укатиться в небытие, — вот причина вынужденного молчания. Не столько отказ от общения, сколько метод самопознания, способ подольше удержать в памяти весь тот ужас, дабы постичь его суть. Молчание как бесконечные раздумья, возможность пережить еще и еще раз каждую фазу падения, задержать себя в воздухе на неопределенное время, в сантиметрах от земли, в ожидании апокалипсиса последнего мига.
Сакс не считал, что заслуживает прощения. Его вина была бессрочной, и обсуждать это не имело смысла.
