Роман Сенчин - Лед под ногами
– Я приведу полторы тысячи человек! Гарантирую!
– Спасибо. Так, у кого какие вопросы? Вы извините, что я не слишком красноречив, но, сами понимаете, восемь дней голодовки…
– А вот, – подала голос невзрачная, в сером свитерке, но с необычайно притягательными, выразительными глазами девушка, – а если правительство не выполнит ваших требований? Ведь человек же без пищи не может больше пятнадцати суток!
– Бывали случаи, – на лице Дмитрия Олеговича мелькнула грустная ирония, – что и два месяца жили. Но мы… Это, ребята, пока между нами… Мы решили выходить из голодовки. На днях открывается зимняя сессия, пора продолжать законодательную борьбу. Мы все-таки думская партия, у нас крупная фракция. Надеемся, мы полезнее на заседаниях, чем здесь, на раскладушках. Или в морге.
Покидали огромное, жутковато-пустынное здание Думы притихшими, ошеломленными. Как-то неумело застегивались, неловко закуривали сигареты, удивленно озирались по сторонам. Будто посмотрели неожиданный фильм в кинотеатре и с трудом возвращались в реальный, с машинами, делами, суетой, мир… Первым оживился Сергей:
– Ну что, друзья, мы еще успеваем на поэтический слэм в клубе
“Жесть”. Это рядом, на Большой Лубянке. Я уверен, поэты порадуют нас яркими образами. Идем?
– Идем? – подтолкнул Чащина Димыч.
Не в силах отделиться от группы, Чащин кивнул.
В “Жести” он еще не бывал, да и вообще в последнее время редко ходил в клубы. Посидеть за столом в кафе – это одно, а клубы… После клубов наутро выжат, обессилен, будто обпился паленой водки…
Сдавая пальто, Чащин обратил внимание на гардеробщицу – тоненькая, с широко, почти по-лошадиному расставленными глазами, темноволосая девушка, движения быстрые, но грациозные. Не похожа на грузинку или армянку, но явно какой-то из кавказских национальностей. К таким он чувствовал влечение – они по-особенному носили обыкновенные джинсы, блузки, по-особенному смотрели, улыбались, по-особенному поднимали и опускали руки, поправляли волосы, ходили.
Но в последнее время при виде их у Чащина возникала тревога – такой же внешности были и те женщины, что взрывали себя в прошлом году у
“Националя”, у “Рижской”, в самолетах. Такие же глаза были у шахидок в “Норд-Осте”… Тревога шевельнулась и сейчас – вдруг возьмет и устроит что-нибудь… И в то же время хотелось смотреть и смотреть, как она взглядывает на очередного посетителя, как принимает холодные куртки и пальто, подает номерки, произносит “пожалуйста”…
– Так, по всей видимости, туда. – Сергей повел свой отряд в дальний зал клуба. – Вечера обычно там…
Но перед входом в него оказалась стена из людских спин. Чащин, инстинктивно любопытствуя, потянулся, заглянул. Перед микрофоном стояла высокая, крепкого сложения румяная девушка. Распущенные темные волосы, белая кофта с розовыми пуговицами. Тонким, некрепким голосом, но явно не в первый раз, умело, читала:
Хочу дожить с тобой до дежа вю, чтобы, войдя в квартиру, где я сплю, ты руки мог продеть в свои же жесты, как в рукава рубашек, повсеместно развешанных для сушки на дверях…
Зал был забит до отказа – люди, в основном молодые и даже подростки, сидели на стульях, стояли вдоль стен. Почти никто не курил, не глотал пиво; здесь было странно тихо и напряженно, как во время какого-то обряда.
– Что ж, – вздохнул Сергей, – нам туда не попасть. Любителей лирики прибывает с каждым днем. Придется пить пиво. Да, Анна? – обратился он к девушке с лицом индианки.
Та зарделась:
– Почему бы и нет!
– И поговорим.
– Охотно.
Чащин не пошел за ними, снова сунул лицо меж голов стоящих впереди.
Микрофон, атмосфера живого выступления, внимание публики притягивали…
На свободный пятачок вышла следующая поэтесса. Тонкая, бледная, с нервным лицом. Приподняла к груди руки, пошевелила пальцами в кольцах.
– Стихотворение называется “Кольцевая”, – объявила так громко, что динамики пискнули.
По кольцу едет женщина без кольца,
Я, как с листа, читаю с лица -
Она не верит, а ей тридцать два,
Она в Москве, но где же Москва?!
Дома – газета, тиви и чай,
Нет детей, чтобы их встречать.
Что-то было – а было ли?!
Все цветы дарили – не вы.бли…
И она, такая красивая,
Собравшись с последними силами,
Плачет и мастурбирует.
Кажется ей – достигает оргазма.
Ошибается. Это – спазмы.
И после секунды-другой тишины грохот аплодисментов. Чащин тоже захлопал, но тут же перестал. “Нет, на сегодня хватит эмоций”.
Огляделся. Слава богу, Димыча рядом не было – появился шанс незаметно уехать домой.
Нашел в заднем кармане джинсов номерок.
– Спасибо, – улыбнулся кавказской девушке, принимая пальто. – Очень уютно у вас.
– Приходите еще.
– Обязательно…
Поплутав немного в переулках и проходных дворах, он оказался на
Большой Лубянке. Сориентировался и пошел в сторону метро “Кузнецкий
Мост”.
14
– Нет, Дэнвер, нет! Здесь ля надо брать. И вообще, попробуй это сыграть на риффах.
Чащин растопырил пальцы левой руки по ладам, проиграл фразу, как просил Димыч. Да, действительно, получилось лучше – жестче, динамичнее.
– А теперь давайте всю тему целиком пройдемся. С вокалом.
Барабанщик поправил бочку и тарелки, Димыч отрегулировал микрофон, скомандовал:
– Ну, вперед!
Андрей Тургенев медленно проехал пальцами по струнам баса и отыграл два такта, создавая корявый каркас мелодии. За ним одновременно вступили барабаны и Чащин на ритм-гитаре. Потом вклинился голос
Димыча – тусклый, безысходный, почти неживой:
За весною – лето, за осенью – зима,
А голова пустая, ни капли в ней ума.
Теку я вдоль по жизни, и мне все равно,
Сажусь на унитаз, валю в него дерьмо.
На припеве дошла очередь до соло-гитары, повторяющей на пятой и шестой струнах три пронзительных, похожих на рыдание аккорда. И
Димыч тоже зарыдал:
А ведь тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.
Соло исчезло, и снова – почти неживой голос поверх такой же сухой, вязковатой мелодии:
Работа как работа, и отдых ничего -
Музон, девчонки, пиво для счастья моего.
Я всем доволен, я всех благодарю,
Я хорошо питаюсь и хорошо сплю.
А ведь, – и рыдающее соло, и хлесткий удар по тарелкам, – тридцатничек подоспел,
Но я не обалдел.
Пускай тридцатничек приплыл,
Я буду, есть и был.
Поскуливая, постанывая, повторяя отрывки припева, голос постепенно становится тише, тише. И вот исчезает, и мелодия распадается на бессвязные звуки, коробится, а потом обрывается. Лишь бас еще несколько секунд гудит в одиночестве…
Чащину нравилось, как они сделали эту песню. В традициях сибирского панка его юности – строго и откровенно. Без выпендрежных заворотов и мулек, гитарных запилов, которые мешают воспринимать смысл. Здесь же все на месте, всего в меру…
– Хорошо, – первым заговорил басист Андрей Тургенев, – музыку вообще можно в обществе по авторским правам зарегистрировать…
– А что нехорошо? – тревожно перебил Димыч. – А?.. Ну, говори.
Андрей поскучнел лицом, пожевал губы.
– Это так… на уровне бреда пока. Но, может… Ты только спокойно,
Дим, отнесись.
– Ну?
– Я бы предложил добавить третий куплет. В том смысле, что герой в итоге стремится жить по-настоящему, а не так… Не как планктон, в общем.
– А в жизни не так, что ли?
– В принципе – так. Но надо же позитив все-таки… А у тебя буквально во всех песнях, – осмелел Андрей, – или к суициду призыв, или дерьмо, упадок. И герой, получается, полный экзистенциальный нуль.
– Но он же понимает, что нуль, – вступился Чащин, – сам об этом говорит. А это уже немало.
И Димыч пошел в атаку:
– К тому же панк-рок всегда нес протестную миссию – обличал, разрушал буржуазные или там коммунистические догмы. Вспомни Летова:
“Я подопытный экземпляр, я строительный матерьял”…
– Да я понимаю, – Андрей закивал, – и как просто человек я на все сто за такие вещи, разделяю. Но как… м-м… – замялся, подбирая слово; Димыч подгонял: “Ну, ну?”. – В общем, с такими песнями нам вряд ли можно на что-то рассчитывать. На поддержку Союза. Сам пойми
– до митинга неделя, и Сергей не против, чтоб мы пару вещей отыграли, но ведь не таких. За такие нас…
– Ну тогда – всё, – Димыч поднялся со стула, подрагивающими руками выдернул из гитары шнур. – Я, короче, отказываюсь. Сначала все лучшие песни убрали, теперь остальные править. Пойте свое позитивное, а мы с Дэном сами как-нибудь будем, без цензуры.
– Слушай, не надо так, – то ли успокаивающе, то ли угрожающе заговорил Андрей Васильев. – Дрюня прав – если мы хотим, чтоб нам помогали с записями, с концертами, вообще если мы себя позиционируем как группу Патриотического союза молодежи, то и песни у нас должны быть соответствующие. Это везде так, во всем.
