Невил Шют - Крысолов
Небо над городом густо багровело заревами пожаров. В нем повисли три осветительные ракеты и заливали все вокруг нас яркой желтизной; трещали зенитки, пытаясь их сбить. Совсем рядом на улице разгорался еще один пожар.
Я обернулся, сзади подошел Хоуард.
— Довольно жаркий вечер, — сказал он.
Я кивнул.
— Может быть, хотите пойти в убежище?
— А вы?
— Едва ли там безопаснее, чем здесь, — сказал я.
Мы спустились в вестибюль посмотреть, не надо ли чем-нибудь помочь. Но там делать было нечего, и скоро мы вернулись в кресла у камина и налили еще по стакану марсалы.
— Рассказывайте дальше, — попросил я.
— Надеюсь, я вам не слишком наскучил? — неуверенно сказал старик.
Анжервиль — городок на дороге между Парижем и Орлеаном. Хоуард с детьми пустился в путь около пяти часов дня, было жарко и пыльно.
То был едва ли не самый тяжелый час в его жизни, сказал он мне. С самого отъезда из Сидотона он направлялся домой, в Англию; и день ото дня сильней одолевал его страх. До сих пор казалось невероятным, что он не достигнет цели, как бы ни был тяжек путь. А теперь он понял — не пробраться. Между ним и Ла-Маншем — немцы. Он идет в Анжервиль, а там его ждет концлагерь и скорее всего смерть.
Само по себе это не слишком его угнетало. Он был стар и устал; если теперь настанет конец, он не так уж много потеряет. Еще несколько дней половить рыбу, еще немного похлопотать в саду… Но дети — другое дело. Их надо как-то уберечь. Розу и Пьера можно передать французской полиции; рано или поздно их вернут родным. Но Шейла и Ронни… как быть с ними? Что с ними станется? А новый спутник, замарашка, которого забросали камнями обезумевшие от ужаса, ослепленные ненавистью старухи? Что будет с ним?
Мысли эти совсем измучили старика.
Оставалось одно — идти прямиком в Анжервиль. Позади немцы — и на севере, и на востоке, и на западе. Кинуться без дороги на юг, как те двое с «лейланда», нечего и пробовать: от передовых частей захватчика не уйти. Лучше уж не сворачивать, мужественно идти навстречу судьбе и собрать все силы, лишь бы помочь детям.
— Слышите, музыка, — сказал Ронни.
До города оставалось примерно полмили. Роза радостно вскрикнула:
— Ecoute, Pierre, — она наклонилась к малышу. — Ecoute![57]
— А? — Хоуард очнулся от задумчивости. — Что такое?
— В городе музыка играет, — объяснил Ронни. — Можно, мы пойдем послушаем?
Но у старика ухо было не такое чуткое, и он ничего не расслышал. Лишь когда уже вступили в город, он уловил мелодию Liebestraum.[58]
Входя в Анжервиль, они миновали длинную вереницу заляпанных грязью грузовиков — машины по очереди подъезжали к придорожному гаражу и заправлялись у колонки. Кругом сновали солдаты; сперва они показались Хоуарду какими-то странными, и вдруг он понял: вот оно, то, что он уже час готовился увидеть, — перед ним немецкие солдаты. На них серо-зеленая форма с отложным воротником и накладными карманами, справа на груди нашивка — орел с распростертыми крыльями. У некоторых голова непокрыта, на других стальные немецкие каски, которые ни с чем не спутаешь. Лица у солдат мрачные, усталые, застывшие, и двигаются они точно автоматы.
— Это швейцарские солдаты, мистер Хоуард? — спросила Шейла.
— Нет, — сказал он, — не швейцарские.
— У них такие же каски, — сказал Ронни.
— А какие это солдаты? — спросила Роза.
Хоуард собрал детей в кружок.
— Послушайте, — сказал он по-французски. — Не надо бояться. Это немцы, но они вам ничего плохого не сделают.
Они как раз проходили мимо небольшой группы немцев. От группы отделился Unterfeldwebel[59] и подошел; на нем были высокие черные сапоги, бриджи в пятнах машинного масла.
— Вот это правильно, — сказал он, жестко выговаривая французские слова. — Мы, немцы, — ваши друзья. Мы принесли вам мир. Очень скоро вы опять сможете вернуться домой.
Дети непонимающе уставились на него. Возможно, они и вправду не поняли, слишком плохо он говорил по-французски.
— Будет очень хорошо, когда у нас опять настанет мир, — ответил по-французски Хоуард. Незачем было выдавать себя раньше времени.
Немец оскалился в натянутой, механической улыбке.
— Вы издалека?
— Из Питивье.
— Так далеко пешком?
— Нет. Нас подвез грузовик, он сломался за несколько миль отсюда.
— So,[60] — сказал немец. — Значит, вы голодные. На площади есть питательный пункт, идите туда.
— Je vous remercie,[61] — сказал Хоуард. Что еще он мог сказать?
Тот был польщен. Обвел всех взглядом, поморщился при виде оборвыша. Шагнул к нему, не слишком резко приподнял ему голову и оглядел рану на шее. Потом посмотрел на свои руки и брезгливо их вытер.
— So, — сказал он. — Возле церкви стоит полевой госпиталь. Сведите его к Sanitatsunteroffizier.[62]
Он кивком отпустил их и вернулся к своим.
Еще двое или трое солдат окинули Хоуарда с детьми беглым равнодушным взглядом, но никто больше с ними не заговорил. Прошли к центру города. На перекрестке, где дорога на Орлеан сворачивала влево, а дорога на Париж вправо, высилась серая церковь, перед нею раскинулась базарная площадь. Посреди площади играл оркестр.
Это был немецкий военный оркестр. Десятка два солдат стояли и играли — упрямо, старательно: они выполняли свой долг перед фюрером. На всех пилотки, на плечах серебряные кисточки. Дирижировал фельдфебель. Он стоял на небольшом возвышении, любовно сжимая кончиками пальцев дирижерскую палочку. Грузный, немолодой, размахивая руками, он поворачивался то вправо, то влево и благожелательно улыбался слушателям. Позади оркестра разместилась колонна броневиков и танков.
Слушатели почти сплошь были французы. Были тут и несколько серолицых равнодушных немецких солдат, они казались смертельно усталыми; остальные — местные жители, мужчины и женщины. Они стояли вокруг, с любопытством рассматривали непрошеных гостей, поглядывали на танки, исподтишка изучали чужую форму и снаряжение.
— Вот он, оркестр, мистер Хоуард, — сказал Ронни по-английски. — Можно, мы пойдем послушаем?
Старик поспешно оглянулся. Кажется, никто не слышал.
— Потом, — сказал он по-французски. — Сначала надо этому мальчику перевязать шею.
Он повел детей прочь от толпы.
— Старайся не говорить по-английски, пока мы здесь, — негромко сказал он Ронни.
— Почему, мистер Хоуард?
— А мне можно говорить по-английски, мистер Хоуард? — вмешалась Шейла.
— Нет, — сказал он. — Немцы не любят тех, кто говорит по-английски.
Шейла по-английски же спросила:
— А если Роза будет говорить по-английски?
Проходившая мимо француженка с любопытством посмотрела на них. Старик подавил досаду — что поделаешь, они только дети.
— Если ты будешь разговаривать по-английски, я найду лягушонка и суну тебе в рот, — пригрозил он.
— Ой-ой, слышишь, что говорит мсье! — воскликнула Роза. — Лягушонка в рот!! Вот ужас-то!
И, смеясь и ужасаясь, дети заговорили по-французски.
Полевой госпиталь расположился позади церкви. Пока Хоуард с детьми шел туда, каждый встречный немецкий солдат улыбался им той же натянутой механической улыбкой. В первый раз дети остановились, изумленно глядя на солдата, и пришлось погнать их дальше. Встретив полдюжины таких улыбок, они к этому привыкли.
Один солдат сказал:
— Bonjour, mes enfants.[63]
— Bonjour, m'sieur, — пробормотал в ответ Хоуард и пошел дальше.
До палатки-госпиталя оставалось несколько шагов, вот сеть почти уже и сомкнулась.
Госпиталь размещался в большой офицерской палатке, установленной впритык к грузовику. У входа стоял Sanitatgefreiter[64] и от скуки лениво ковырял в зубах.
— Стой здесь и смотри за детьми, никуда их не отпускай, — сказал Хоуард Розе. И подвел мальчика к палатке. — Мальчик ранен, — сказал он немцу по-французски. — Нельзя ли получить бинт или кусочек пластыря?
Немец улыбнулся все той же казенной невеселой улыбкой. Потом ловко осмотрел ребенка.
— So, — сказал он. — Kommen Sie, entrez.[65]
Старик с мальчиком вошли за ним в палатку. Фельдшер перевязывал обожженную руку немецкому солдату; кроме них тут был еще только врач в белом халате. Его знаков различия не было видно. Санитар подвел к нему мальчика и показал рану.
Врач коротко кивнул. Повернул голову мальчика к свету, с каменным лицом посмотрел на нее. Потом развел грязные лохмотья на груди, взглянул. Демонстративно вымыл руки. И прошел через палатку к Хоуарду.
— Придете опять, — сказал он, дурно выговаривая по-французски. — Через час, — он поднял палец. — Один час. — Опасаясь, что его не поняли, достал из кармана часы и показал на стрелки. — В шесть часов.
