Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
Довольно быстро Фурман начал ощущать странную потерянность. За минувший год он действительно многое пропустил в жизни отделения, а девчонки сразу образовали замкнутую парочку и оживленно обменивались лишь им одним понятными шуточками, намеками и подробностями «дамских» историй. Фурман был поражен, внезапно догадавшись, что этой весной у Рамиля был не только очередной круг его «романа» с Таней, но и какие-то чрезвычайно бурные отношения с Женей. Судя по всему, теперь он «бросил» их обеих и, к зависти бывших соперниц, «завел шашни» с кем-то еще, – что, видимо, и послужило почвой для их сближения. Вечер Рамилю предстоял нелегкий, но ведь он сам был в этом виноват. Фурману все эти страсти казались ужасно пошлыми, и ему было жалко расставаться с прежними образами хрупкой милой Тани и слабой, уязвленной Жени. Тем девушкам он пытался стать другом, а этим двум «хищным дамочкам» требовалось что-то совсем иное, чему он абсолютно не соответствовал.
У Жени дома они пробыли не больше десяти минут, а потом было решено вместе прогуляться до метро «Новослободская»: у девчонок было еще много времени в запасе, а затосковавшему Фурману вдруг захотелось, воспользовавшись случаем, посетить родные места. Неспешная прямая дорога – вверх по Петровке, через перекресток у Страстного бульвара, по Каретному Ряду мимо «Эрмитажа» до Садового кольца – была отмечена знакомыми ему с детства милыми подробностями, и вот уже на другой стороне начинается его родная Краснопролетарская улица и виднеется его старенький домик… Девчонки ни на секунду не прекращали свою болтовню и только вежливо кивали, когда он их отвлекал. Печально разволновавшийся Фурман дерзко задумал взглянуть на свою школу, но, проходя через Пашкин двор, случайно посмотрел на часы и вдруг сообразил, что едва успевает заехать домой за вещами. Бежать девчонки не могли – обе были на высоких каблуках (да и с чего бы им бежать-то?). Словно проснувшись, они начали нежно уговаривать его остаться с ними, вместе встретиться с Рамилем – он тебе очень обрадуется! – и не ехать с Юрой и Олей, «которым и без тебя будет там вполне хорошо». Неожиданно Фурману стало ясно, что это правда: он будет жалким и одиноким «третьим лишним» на этой холодной чужой даче… Но он же им обещал!.. А если остаться с девчонками – разве он будет чувствовать себя по-другому? Они ведь его просто используют… Его захлестнуло отчаяние, и он с ужасом почувствовал, что еще чуть-чуть – и он расплачется прямо у них на глазах… Да что же это такое?! Чертов псих! Почувствовав неладное, Таня поспешила отпустить его: ну ладно, беги, а если всё-таки передумаешь, мы будем тебя ждать… Да-да, хорошо, спасибо вам, простите! – и он побежал, побежал…
Настроение у него было отвратительное, он ненавидел сам себя. Не только этот день, но и вся прошлая жизнь, и вся будущая жизнь были испорчены. Чем?! Им же самим. Жалким, никому не нужным, никчемным тюфяком. Тюфяк набитый!
Из дома Фурман позвонил Юре, извинился и сказал, что не сможет поехать, но тот уже так торопился, что и слушать его не захотел: всё, мы уже выходим, встретимся у поезда, пока! Пришлось переться в «Текстильщики». Никаких вещей он, естественно, не взял.
На платформе Юра с Олей упрашивали его поехать с ними, не теряя надежды до самой последней секунды, – пока не захлопнулись двери электрички. Юра смертельно обиделся. Но Фурман уже ничего не мог с собой поделать. Если бы он поддался, было бы еще хуже – он бы просто сбежал от них ночью, а они потом сошли бы с ума от тревоги за него. Весь оставшийся вечер он представлял себе это: как одиноко бежит в темноте через молчащие деревни, леса и болота – неизвестно куда…
Скорей бы уж приехал Боря – может, он смог бы спасти его?
Огненные человечки
Среди прежних знакомых, вновь встреченных Фурманом в отделении, был Боря Минаев – тощий черноволосый заика, которому его всегдашняя жутковатая бледность и синие круги под глазами придавали обманчивый романтически-суицидальный вид. На самом деле он с удовольствием включался в любые подвижные игры и даже год отзанимался в боксерской секции. Этой весной Боря перешел в десятый класс и снова попросился на лето в отделение, чтобы, по его словам, ны-ны-а-браться сил перед предстоящим трудным годом, – несмотря на заикание, он собирался поступать в университет на факультет журналистики.
«Послушай, а ты сам что-нибудь пишешь?» – неожиданно спросил он Фурмана, когда они сидели на скамейке во дворе отделения и, щурясь на солнышке, лениво беседовали о том о сем. Смутившись, Фурман сказал, что у него есть только десяток стихов и несколько более или менее удачных школьных сочинений.
Вообще-то буквально неделю назад он принял твердое решение, что, как только со школой будет покончено, засядет за писание «большого русского романа» о проблемах современной молодежи, и даже придумал сюжетную завязку: компания молодых людей разного возраста съезжается летом на чью-нибудь дачу, всячески там развлекается и при этом ведет серьезные разговоры и споры о жизни. Начинаться же все должно было ранней весной – с подробнейшего описания мучительного утреннего пробуждения одного из героев, десятиклассника по имени Максим (alter ego автора), а затем – его обычного школьного дня, которым писатель намеревался ужаснуть мир. В конце романа Максим, давно и безответно влюбленный в милую, но, к сожалению, еще очень легкомысленную девушку, набрасывает в своем дневнике концепцию новой, гуманистической школы и сразу после этого кончает с собой, оставляя свой проект читателям как завещание… Остальных персонажей писатель также собирался понадергать из собственной жизни: свести, к примеру, возвышенного идеалиста Борю Фурмана, разочарованного прагматика Рамиля, «подпольщика» Смирнова, еще несколько «типичных» знакомых, подмешать к ним нескольких девушек и парочку умудренных представителей старшего поколения – и варить до готовности!
Но говорить об этом было, конечно, еще рано. Польщенный непривычным «литературным» вниманием, Фурман пообещал при случае привезти имеющиеся у него «готовые произведения» и вежливо поинтересовался, что пишет сам Боря. Тот отмахнулся – да так, мол, занимаюсь понемногу всякой ерундой – и потом предложил Фурману принять участие в работе некоего «клуба для пишущих подростков», пару месяцев назад организованного двумя молодыми журналистами «Комсомольской правды». В чем конкретно заключается «работа» клуба, Боря так и не смог толком объяснить, сославшись на то, что все еще находится в стадии становления. Однако перспектива знакомства с журналистами «Комсомолки», которую Фурман ежедневно читал уже несколько лет, была чрезвычайно заманчивой, и он с притворно равнодушным видом согласился прийти на одно из заседаний.
После этого разговора прошло довольно много времени, и Фурман уже смирился с тем, что ничего не будет. Но как-то днем Боря позвонил ему прямо из отделения: «Извини, старик, долго говорить отсюда не могу. Встреча назначена на это воскресенье: в три часа дня на Гоголевском бульваре, у памятника…»
К памятнику Гоголю взволнованный Фурман пришел без двадцати пяти три, но приблизиться к собравшейся шумной компании решился только с появлением Минаева. При знакомстве к Фурману церемонно обратились на «вы» и зачем-то потребовали назвать полностью свое имя и отчество. Александр Эдуардович, постараемся запомнить. Правильно выговорить имена обоих руководителей клуба с первого раза оказалось тоже непросто: Ольга Владиславовна Мариничева и Виталий Генрихович… у этого и фамилия была необычная – Нáппу. Он тут же пояснил, что это вполне почтенная финская фамилия, которая в переводе означает «пуп земли», и громко произнес ее с соответствующим акцентом: «Нап-п-у-у». Затем он сказал, что для удобства можно звать его Виталием, но в таком случае и ему тоже должно быть позволено обращаться к Фурману по имени. А Ольга Владиславовна добавила, что близкие друзья называют Виталия Генриховича просто Наппу, но право на такую фамильярность еще требуется заслужить.
Фурман первый раз в жизни разговаривал с настоящими, пусть и молодыми, журналистами из центральной газеты. Наппу показался ему немного странным: маленький, сутулый, в старомодной застиранной рубашке, он быстро и невнятно бормотал что-то с хитровато-мечтательным видом, непрерывно жестикулируя длинными тонкими руками, или вдруг театрально вскрикивал на всю улицу что-нибудь вроде: «Боже мой, она меня просто убивает своей тупостью!..» Ольга Владиславовна рядом с ним выглядела человеком из другого социального слоя: большие затененные очки в розовой оправе, открытая шелковая блузка с капюшоном (Фурман таких никогда и не видел), яркие бусы, сережки, браслеты… Если добавить к этому низкий хрипловатый голос и напористую манеру общения, то она куда больше соответствовала расхожему образу журналиста, чем «несолидный» Виталий Генрихович. Ольга Владиславовна не расставалась с сигаретой, но за разговорами забывала затягиваться, и сигарета то и дело гасла. Она начинала нервно рыться в своей сумочке в поисках зажигалки, долго и безуспешно щелкала ею, а потом жадно тянулась прикурить у кого-то из ребят. При этом у нее так заметно дрожали пальцы, что в какой-то момент ее попросили дать объяснение этому подозрительному явлению. Ольга Владиславовна на секунду смешалась, но тут же собралась с духом и запальчиво заявила, что у нее действительно «сильный тремор, однако вовсе не по той причине, о которой вы, испорченные, неблагодарные дети, наверняка подумали, – просто меня до такой степени волнуют встречи с вами, дорогие мои…» Все довольно ухмыльнулись, а Фурман с удивлением отметил, что некоторые члены клуба не только запросто обращаются к своим руководителям по имени или даже по фамилии, но и вообще относятся к ним с нескрываемой иронией.
