Чеслав Милош - Долина Иссы
Любка двулистная — легкость и белизна, светящаяся в летние сумерки наподобие нарцисса. В вечернем речном тумане покрытый любками луг словно полон маленьких призраков. К сожалению, засушенная любка теряет всю свою прелесть — остается лишь тонкий рисунок коричневого цвета. То же самое происходит с аронником. Как убедился Томаш, цветы, растущие в сухих местах, сохраняются превосходно, почти не меняясь, но его влекло к буйной растительности влажных мест. Даже насекомые, ползающие по раскаленному солнцем песку среди переплетений волокнистых побегов, неинтересны — они покрыты броней, суетливы. Другое дело те, что живут в тенистых джунглях. Избыток солнца уменьшает бытие.
Из обитателей дюн Томаш собирал коровяки, однако они слишком длинные, чтобы поместиться в гербарии, и ему приходилось ломать их зигзагами. И, разумеется, он прилежно искал те цветы, которые в книге были названы редкими. Именно за редкость ценил он сорванную среди дубов у кладбища купальницу (Trollius) — что-то вроде большого лютика, похожего на желтую розу.
Дедушке он помогал ухаживать за клумбами у стены по обе стороны крыльца: полоть, пересаживать и носить воду из пруда. К мосткам надо было спускаться по ступеням из дерна, укрепленным чурочками. Вела туда калитка (никто не знает, для чего она была нужна) в деревянном заборе, невидимом под зарослями хмеля и вьюнков. Томаш погружал лейку в ряску, а большие зеленые лягушки, в панике прыгавшие в воду при его появлении, застывали возле плававших на середине палочек. Потом он, немного кряхтя (все-таки далеко), нес лейку и, когда дедушка поливал клумбы, смотрел, на сколько хватит воды. Вечером сильно пахли мелкие голубовато-серые звездочки маттиолы, которой были обсажены края клумб. Дедушка выращивал в основном левкои — их цветы отличаются глубокими оттенками бархата — и астры, цветущие до поздней осени, пока не покроются инеем.
Резеда невзрачна, и ничего красивого в ней нет, но Томаш отдавал ей пальму первенства, потому что она, как орхидные, вызывает желание внюхиваться. Жаль, что она такая маленькая. Резеда размером с капусту — вот это был бы запах!
Поскольку бабушка Мися считала, что нормальные люди болезням не подвержены, лечебные свойства растительного мира ею никак не использовались. Правда, кладовку с давних пор называли «аптечкой», но лекарств в ее ящичках не хранили за исключением ягод арники от ушибов и сушеной малины — потогонный отвар из нее пил дедушка, когда простужался. Томаш, которому часто случалось поцарапаться или расшибиться в кровь, знал, что лучшее средство — листья подорожника, прикладывал такой лист и перевязывал рану куском полотна. Если не заживало, Антонина слюнила кусок хлеба и разминала его с паутиной — это всегда помогало. Бабка Дильбинова ввела в употребление йод, но он так жегся, что Томаш кривился.
Ботаническим пристрастиям Томаша не суждено было продлиться дольше одного сезона. Гербарий, задуманный как монументальный труд о флоре, все реже пополнялся новыми растениями, и дополнительные картонки оказались ни к чему. Внимание Томаша уже поглотили птицы и звери, пока он не забыл обо всем остальном. Произошло это благодаря тетке Хелене — хотя трудно сказать, можно ли ограничить ее роль исполнением судьбы племянника. Впрочем, не Хелена здесь важна, а пан Ромуальд.
XXXII
К вечеру Ромуальд Буковский — в рубашке и портах — закончил косить клевер, воткнул косу в землю у канавы и пошел на реку купаться. Он отдохнул, разделся и, войдя по колено в воду, тщательно мылся, а когда наклонялся, с шеи его свисал черный шнурок с медальоном. Поджарый живот и бедра он намыливал с удовольствием: еще не старость. Потом надел свое тряпье на мокрое тело, и по тропинке, через садик, с косой на плече — домой. Барбарка, которая несла из погреба горшок с простоквашей, сильно толкнула его локтем под ребро — при людях она не позволяла себе таких вольностей. Ромуальд звонко шлепнул ее по заду — она в визг, что прольет простоквашу.
Собаки скулили из своего загона; настроение было хорошее, поэтому он снял со стены рожок, висевший под двустволкой и арапником, вернулся на крыльцо и заиграл. В ответ раздались их стенания и плач по свободе и охоте. Потом в своем холостяцком алькове он открыл сундук побрился перед зеркалом (щетина жесткая, иссиня-черная) и причесал щеткой усы. Лицо, опаленное солнцем до кирпичного цвета, — сухощавое, в черных усах белые нити, но это ничего.
Он натянул сапоги с блестящими голенищами, застегнул под горло воротник темно-синего френча. «Куда вздумал иттить?» — спросила Барбарка. «Медведей ловить. Ты закусить чего дай, а не балаболь». Из сваленной в углу сбруи он выпутал два седла: «Сбегай, позови Петрука — пусть оседлает Карого[54] и Каштанку». Явился Петрук со своими веснушками, почесываясь через дырку в штанах, и Ромуальд пошел за ним — проследить, чтобы как следует подтянул подпруги. Он вскочил на Карого легко; колесики шпор позвякивали. Второго коня он вел в поводу В котловинку — и наверх, по каменистой дороге через рощицу. С шумом взлетел рябчик; Ромуальд прильнул к конской шее и смотрел, где тот сядет.
На пальце у Ромуальда перстень с гербом, но не золотой — железный. Френч из домотканого полотна, выкрашенного в темный цвет. Давно, еще в XVI веке князья Радзивиллы стали привлекать в долину Иссы колонистов, и Буковские на крытых возах, через леса и броды, по бездорожью приехали из Королевства Польского в здешние пущи. Дела их шли по-разному. Многие мужчины остались лежать на полях сражений со шведами, турками и русскими — сражений близких и далеких от мест, где они поселились. Некоторые ветви рода обеднели, превратившись в ремесленников или крестьян. Однако Ромуальд хранил традиции. Его отец владел родовой усадьбой близ Вендзяголы.[55] Потом разделы, продажи, покупки — и они переехали сюда. Но что там состояние — не деньги решают, кто есть кто.
За рощицей дорога спускалась в луговины и петляла среди путаницы изгородей из связанных лозой жердей. Колодезный журавль, крыши дворовых построек; когда Ромуальд проезжал мимо дома, оба прикоснулись к козырькам в знак приветствия. Колдун Масюлис сидел, прислонившись к стене, и попыхивал трубкой. Они не слишком любили друг друга. Земли у него было столько же, сколько у Ромуальда, но что это за сосед: и мужик, и литовец. Масюлис проводил всадника прищуренным взглядом, затянулся, закашлялся и сплюнул.
Дивный вечер. Небо еще ясное, едва набухающее розовым за резко очерченной верхушками пихт черной массой на горизонте, — но уже вышла облатка-луна, и эхо доносит, как пастух играет где-то на длинной, обвитой берестой деревянной трубе. Ромуальд пустил коня рысью. Земля колышется, ты ни о чем не думаешь, есть только радость движения, радость ноги, чувствующей тепло и легкость животного. Но вот уже показались ровные поля и пастбища, у их кромки островок парка, а за ним, в просвете, в голубоватой дымке смутно виднеются холмы на том берегу, за долиной реки.
На краю парка, на скамеечке, поросшей клочьями серого мха, Хелена Юхневич глядела на набиравшую силу луну. Она вышла отдохнуть, подышать вечерним летним воздухом, и пусть никто не говорит, что это ради конной прогулки с паном Ромуальдом — ведь тогда она, наверное, надела бы брюки? Нет, она совсем забыла, что просто так, шутя, назначила встречу; ею не двигало никакое грешное желание. И когда Ромуальд, привязав коней к дереву — внизу, у дороги, — стал подниматься к скамейке, она изумленно вскрикнула: «Ой!» Он галантно приветствовал ее, отвесив поклон и поцеловав кончики пальцев. Беседовали о дивной погоде, о хозяйстве, он отпустил несколько шуток, и она смеялась. Когда он предложил проехаться, она стала отнекиваться: отвыкла от верховой езды, да и одета неподходяще. Однако в конце концов согласилась и ногу в стремя ставила, словно родилась наездницей. «Куда ж поедем?» — спросила она. «Попробуем туда, — указал он вперед. — Ладно?»
Дорога из Гинья, тянущаяся пыльной полоской вдоль Иссы, ведет к местам, где террасы полей становятся все более крутыми. Сначала она с обеих сторон окружена лугами, затем, теснимая возвышенностью, прячется под приречные ивы, пока наконец за одной-двумя деревеньками, где перед домами сушатся длинные вязанки срезанного тростника, не разветвляется: для направляющихся на другой берег здесь есть брод, а тех, кто едет прямо, ждет подъем на гору Вилайни. Быстрое течение точит и подмывает каменистые отмели, заросшие на середине лозняком. Брод удобный, вода не доходит до осей, но осенью и в дожди опасный — лошади тогда храпят, продвигаются вперед, пугаясь, и приходится полагаться на их ум, ибо проверить, что впереди, невозможно. Гора Вилайни, усеянная большими валунами и можжевеловыми кустами, напоминающими темные фигуры, круто обрывается к реке, которая вымывает в ней обрыв. Вид с вершины открывается изумительный — на голубую ленту внизу и островки возле брода, — но сама гора, дикая и пустынная, почему-то пользуется дурной славой.
