Такэо Арисима - Женщина
– На каждом судне он, как морское чудище, вытворяет свои штуки. Может быть, вы думаете, что он похож на бонзу с гладкой и скользкой, как медуза, головой? Вовсе нет, это очень живой, щеголеватый молодой врач. Интересный тип, вот увидите. Впрочем, и я, если бы меня упрятали в эту дыру, стал бы таким же.
Курати положил руку, в которой держал трубку, на колени, обернулся к Йоко и посмотрел ей прямо в глаза. Притворившись, будто слушает его рассеянно, она с любопытством разглядывала фотографии, стоявшие на столе, легкими движениями руки отмахиваясь от табачного дыма. «Ты хочешь использовать меня как приманку, что ж, хоть это и бесцеремонно, я не стану возражать».
Курати, наверно, угадал ее мысли, но виду не подал и не пускался в дальнейшие разъяснения. Все с тем же невозмутимым спокойствием он протянул руку к полке, достал красивую коробку с папиросами и поставил ее перед Йоко.
– Не угодно ли папироску?
Он и не подумал спросить, курит ли Йоко, и она притворилась, будто не слышит вопроса.
– Кто это? – Йоко показала глазами на одну из фотографий.
– Где?
– Там! – сказала Йоко.
– Да где же? – переспросил Курати и, проследив за ее взглядом, сказал наконец:
– Ах, это? Это моя семья – жена и дети.
Он громко рассмеялся, но вдруг умолк и бросил на Йоко острый взгляд.
– Так, так… Очень мило, что вы держите у себя на столе фотографию семьи.
Она поднялась и подошла к столу. Ее разбирало любопытство, но одновременно в душе вспыхнуло враждебное чувство: «Ну-ка, я посмотрю, что за зверь моя соперница!» Неизвестно, была ли эта красивая женщина когда-нибудь гейшей, или она только приоделась так, чтобы понравиться мужу, но что-то в ее прическе «марумагэ» и нарядной одежде напоминало профессиональную гейшу. Возле госпожи Курати стояли две девочки, третью она держала на коленях. Йоко взяла фотографию и впилась в нее глазами. В каюте повисло неловкое молчание.
– О Йо-сан!
Курати впервые назвал Йоко по имени. Его низкий, густой, дрожащий голос прозвучал у самого ее уха, и вдруг сильные мускулистые руки обхватили ее так цепко, что она не могла шевельнуться. Йоко, конечно, предчувствовала, что подвергнется нападению этого дикого зверя, она даже ждала его не только с душевным, но и физическим любопытством. Однако она не думала, что это произойдет так сразу. Ее обдало каким-то жгучим холодом, она стала инстинктивно защищаться. Слегка подавшись назад, Йоко посмотрела на него со всем презрением, на какое только была способна. Ледяной блеск в ее глазах заставил бы отступить кого угодно, но не самоуверенного Курати. Их лица почти соприкасались, Йоко чувствовала его горячее дыхание, исступленный взгляд. Его возбуждение передалось Йоко. В нем, здоровом, хорошо выспавшемся, ощущалась сила, способная заставить женщину пожертвовать всем без сожаления. Глаза Йоко все еще выражали презрение, но она не могла не поддаться буйному влиянию этой силы. Его частое дыхание хлестало по лицу, словно горячий град. Его огонь уже бежал по ее жилам, она задрожала – вся во власти всесокрушающего желания.
* * *Вдруг объятия Курати разомкнулись, Йоко пошатнулась и открыла глаза. Курати, стоя к ней спиной, пытался запереть дверь на ключ, но это ему не удавалось, и он грубо выругался. Это прозвучало как последнее предупреждение.
Когда Курати выпустил Йоко из объятий, она почувствовала себя как брошенный матерью ребенок. Силы покинули ее. Осталась лишь бездонная печаль – какой Йоко никогда еще не испытывала – и беспомощность. На мгновение она забыла обо всем, даже о Курати.
Потом бросилась на койку, уткнулась лицом в подушку и судорожно зарыдала. Курати стоял над ней, слегка смущенный. Сердце ее кричало: «Лучше бы он убил меня. Пусть убьет. Но если и убьет, я не перестану его ненавидеть. Я победила. По-настоящему победила. Почему он не убьет, не уничтожит эту печаль? Нет, нет. Я хочу вечно упиваться ею. Я хочу умереть…»
16
Хмельная от странного сумбура чувств, как будто она и в самом деле брела на границе между жизнью и смертью, Йоко неверными шагами направилась к себе в каюту и там в полном изнеможении упала на диван. Лицо ее с темными кругами под глазами приняло тусклый свинцовый оттенок, немигающие глаза были устремлены в одну точку, сквозь приоткрытые губы мертвенно белела полоска зубов. Йоко и сейчас была хороша – но от ее красоты веяло смертью.
Она то вяло открывала глаза, то снова погружалась в дремоту. Она впала в транс, хотя временами сердце ее вздрагивало, словно в испуге, от чрезмерных усилий стряхнуть с себя оцепенение. Так больной, мучимый спазмами в желудке, делает себе укол морфия и, вздрагивая от перемежающихся болей, постепенно впадает в полузабытье. Йоко уже не в силах была удержать свою душу, стремительно летящую в омут. Голова горела как в лихорадке, словно наполненная желтым дымом, в котором вспыхивали то красные, то синие искры. При воспоминании об утренних событиях у Йоко до сих пор перехватывало дыхание, а они снова и снова возникали в памяти, чередуясь с видениями далекого прошлого, и, прозвучав далеким эхом в пустоте, бесследно исчезали. Йоко быстро примирилась с происшедшим, только было почему-то очень грустно. Впереди ее ждало забвение. Отяжелевшие от слез веки постепенно смежались. Тяжелое дыхание, вылетавшее из приоткрытого рта, походило на стоны. Так, лежа ничком на диване, Йоко незаметно погрузилась в глубокий сон. Проснулась она в каком-то безотчетном страхе, от которого, казалось, разорвется сердце. Болела голова. Йоко не знала, сколько она спала. Каюта была залита ослепительным светом. «Должно быть, уже полдень», – решила Йоко. В это время, сотрясая судно, раздался громовой вопль. С замиранием сердца Йоко прислушалась, недоумевая. Ее швыряло из стороны в сторону, и она не могла понять, то ли это подбрасывает судно, то ли ее саму бьет лихорадка. Немного спустя вопль стих, и Йоко наконец поняла, что это был пароходный гудок, которого она не слышала с самой Йокогамы. «Подходим к карантинному пункту», – догадалась Йоко. Она оправила кимоно и, встав на колени, прильнула к иллюминатору.
Затянутое тяжелыми тучами небо наконец прояснилось, яркий солнечный свет оттенял его глубокую синеву. Совсем рядом высился скалистый живописный берег, поросший соснами. «Эдзима-мару», видимо, вошел уже в бухту и, размеренно стуча машинами, медленно двигался по воде, испещренной морщинами ряби. Этот уголок казался нарочно созданным для покоя и отдыха после долгого пути по бурному океану.
В глубине маленькой бухты виднелся небольшой белый домик. Легкий ветер развевал английский флаг. «Там, наверно, живет карантинный инспектор», – подумала Йоко. Мысли ее прояснились. Но в ту же минуту на нее снова грозно надвинулось прошлое, и она испуганно отпрянула от иллюминатора. Прошлое, взбудораженное только что увиденной картиной, снова переплелось с настоящим. Йоко силилась привести в порядок теснившиеся в голове мысли. Она с силой сжала виски и, подняв глаза к зеркалу, приготовилась стойко встретить вырвавшуюся на волю и нахлынувшую на нее толпу воспоминаний.
Йоко не покидала мысль о том, что она не удержалась на краю страшной пропасти и летит в нее, увлекаемая какой-то неведомой силой. Когда родственники заставили ее поехать в Америку, она наметила пути своей дальнейшей жизни: «Хорошо, я выйду за Кимура. Начну новую жизнь, попытаюсь наконец, после долгих поисков, найти себя в американском обществе. Посмотрим, что я смогу сделать там, в Америке, где на женщину смотрят, очевидно, иначе, чем в Японии. Я родилась не в той стране и не в то время, когда следовало родиться. Но в Америке я получу возможность проявить сбои способности, так что смогла бы стать там даже королевой. Надо найти себя, пока не поздно. Я утру нос тем женщинам, которые увивались вокруг меня, а потом изменили мне и смирились со своей судьбой. Да, пока я не состарилась, я докажу, на что способна. На помощь Кимура тут рассчитывать нечего, – думала Йоко, – но и мешать он не станет».
С началом японо-китайской войны у ровесниц Йоко на смену иллюзиям пришло какое-то смутное беспокойство. Йоко, которая переживала все особенно остро, постоянно подстрекала подруг на самые невероятные выходки и в то же время понятия не имела о том, как преодолеть это беспокойство в самой себе, как пережить трудное время. Неудовлетворенность окружающим вызывала в Йоко раздражение. Постепенно она привыкла поступать, как ей заблагорассудится. «Пусть я не знаю жизни, – раздумывала Йоко. – Зато у меня острый ум, прекрасное тело (сила женщины именно в этом, хотя некоторые совсем иного мнения) и способность сильно чувствовать». И Йоко бросилась в пучину жизни. Она часто оступалась, никто не помог ей подняться. Не раз хотелось Йоко бросить вызов обществу: «Если я поступаю плохо, заблуждаюсь, помогите мне исправиться! У мужчин, обративших женщину в рабство, нет и доли той честности, что была у древнего Адама. Пока женщина покорна, они учтивы с нею, но стоит ей проявить малейшую самостоятельность, как они превращаются в деспотов. И находятся малодушные женщины, которые поощряют это». Йоко достаточно натерпелась в гимназии. И к восемнадцати годам, когда к ней пришла первая любовь – любовь к Кибэ, – она уже не была девочкой. Мимолетная страсть, разжигаемая препятствиями, подобно огню, испепелила все дотла и угасла, как только эти препятствия исчезли, и Йоко взглянула на свою любовь и на партнера по любви холодными глазами критика. Неужели ей суждено всю жизнь прожить с этим человеком? Мужчины пытались превратить ее сердце в игрушку, она успела разглядеть изнанку мужской души, так неужели она должна быть насильно связана с этим Кибэ, заурядным студентом, мужественным и энергичным лишь в ее воображении?! Йоко задрожала от отчаяния. И она рассталась с Кибэ.
