Олег Ермаков - Зимой в Афганистане (Рассказы)
— Ничего себе ресторанчик, — пробормотал Спиваков.
Все охотно согласились, что ресторанчик просто замечательный.
— Тогда поехали, — сказал Спиваков. Он расставил бумажные стаканчики, взял бутылку водки, но Шингарев остановил его:
— Сначала портвейн.
— Я не хочу мешать, я буду только водку, — ответил Спиваков.
— Нет, мы должны сначала выпить портвейна.
— Я теперь никому ничего не должен.
— Так положено. Положено пить красное вино, это вино победы, — стоял на своем Шингарев.
Романов и Нинидзе поддержали Шингарева, и Спиваков отступил, Шингарев разлил по стаканчикам портвейн. Они подняли стаканчики, полные черного вина, осторожно чокнулись и выпили. Шингарев на последнем глотке поперхнулся и закашлялся. Он поставил пустой стакан и провел рукой по груди.
— Облился, черт, — сдавленно проговорил он и снова закашлялся.
— Да нэт ничего, биджо, — возразил Нинидзе, наклоняясь к нему и разглядывая его рубашку.
— Да липко же, — откликнулся Шингарев.
Романов закурил и поднес горящую спичку к груди Шингарева, и все увидели на его рубашке большое темное пятно.
— Застирай, — посоветовал Нинидзе.
— Тогда уж придется всю рубашку стирать, — сказал Романов.
— Мятая будет, где я ее выглажу? Вот же черт...
— Ерунда, наплюй, — сказал Спиваков.
— А ты галстук примерь, — подал идею Романов.
Шингарев вытащил из кармана кителя, лежавшего в стороне на «дипломате», галстук и надел его.
— Ну, что?
— Посвети.
Романов зажег спичку.
— Почти не видно. Если китель снимать не будешь, вообще никто ничего не увидит, — сказал Романов.
— Да плюньте вы на тряпки. Мне вот наплевать. Нам с Сашей наплевать, да, Саша? — спросил Спиваков.
Узкое фиолетовое лицо Саши Реутова сморщилось, — он улыбнулся, как всегда, беззвучно. Спиваков налил себе и Реутову водки и спросил, наливать ли остальным. Нинидзе и Романов кивнули, а Шингарев отказался. Они выпили водки и, отдуваясь, принялись закусывать, Шингарев пил портвейн.
— Нам все равно с Сашей, — продолжил свою мысль Спиваков, — мы с Сашей и в кальсонах поедем, лишь бы домой, а, Саша?
Была глубокая ночь. По скверу перестали проходить люди. Фиолетовая река стояла между берегов. Хорошо была слышна железная дорога: безразличный голос диктора, гудки, щелканье вагонных сцепок, биение колес и чуханье дизелей.
Нинидзе, вдруг разучившийся хорошо говорить по-русски, ругал старшего лейтенанта из особого отдела, ругал штабного, отобравшего очки, ругал какое-то начальство, не обеспечившее нормальное возвращение домой; он вошел в раж и начал крыть по-грузински. Ну, да его никто и не слушал. Спиваков все жалел, что побоялся провезти в погонах или в подметках пару пластинок анаши, — он утверждал, что водка его не берет, мол, он так привык к анаше, что водка кажется ему водой; он тоже ругал старшего лейтенанта, наклепавшего на Сашку Реутова, на Сашку, который никогда в жизни не вкушал сладостной травки анаши. Романов беспрерывно курил, обсыпаясь пеплом, и тепло смотрел на товарищей. Иногда он запрокидывал голову и глядел на тополя, озаренные фиолетово-синим светом фонарей, — он подолгу глядел на тополя и улыбался. Самым трезвым был Шингарев, он прислушивался и оглядывался.
Была глубокая ночь. Тополя молчали, и река молчала, фиолетовая и бездвижная. Где-то за спящими домами шумела железная дорога.
— Мурман, — сказал Романов, закуривая новую сигарету, — не ругайся, прошу, ну. Такой день... ночь. И ты, Шингарев-Холмс! Я не хочу просто глядеть в твою сторону, ей-богу, ну. Выпей водки, что ты эту краску лупишь.
— Кому-то надо быть трезвым, — откликнулся Шингарев.
— Здесь? Вот здесь, в эту ночь-то? — Романов откинул голову и замолчал, глядя в небо.
— Надирайся, Шингарев-Холмс, — сказал Спиваков, — меня же не берет. Я — как стеклышко.
— Может, споем? — встрепенулся Романов. — Какую-нибудь душевную вещь. «Дипломаты мы не по призфа»... фа... Как это? Дипломаты вы не по призфа... фа! фа! Ха-ха-ха! Призфанье! Ха-ха-ха!
— А действительно, музыки не хватает, — сказал Спиваков. — Ну, что, Мурман, заводи свой «маде ин Жапен».
Мурман-Нинидзе сказал мрачно:
— Нэт прыомныка, спёрлы.
— Как? Кто?
— На пэрэсильке, вах-мах-перемах!
— Что ж ты молчал?! — вскричал Романов.
— Что... что. Что толку било говорыт.
— Как что? Да как это — что? Да мы б всех на уши поставили! Всех этих ублюдков! Как это — что? Мы б их всех... всех сволочей этих, сук... Я этого проводника на всю жизнь... через сто лет его харю... я его вот так задавлю! — вскричал Романов.
— Начались ржачки, — сказал Спиваков, морщась.
— Не кричи, — сказал Шингарев Романову. — И при чем здесь проводник?
— Что? Что ты все боишься? Пусть только кто-нибудь подойдет к нам. Ну, пусть. — Романов ударил кулаком по ладони. — Патруль, менты. Охота им с разведкой дело иметь? Ну, тогда пусть! — Романов часто и сильно забил кулаком по ладони.
— Странно, — пробормотал Спиваков, — как это случилось? Мурман, ты же спал на «дипломате» и никуда не выходил ночью? Когда же они умудрились?
— Какой-то чертовщина это, — ответил Нинидзе, разводя руками.
Он почувствовал на себе взгляд, покосился и увидел узкое лицо, освещенное фиолетовым: черные морщины, костлявый длинный нос, тонкие черные губы и черные пятна глаз. «Если Реутов что-то знает, сделай так, чтобы он молчал», — попросил Нинидзе Старика. Это у него вошло в привычку — просить кого-то, кого он представлял седым, умным, сильным и великодушным и называл Стариком, — после первого рейда: тогда было очень туго, и он как-то нечаянно сказал: «Старик, сделай так, чтобы...» — и вышел из той передряги без единой царапины.
Реутов молчал. Да и глядел он куда-то мимо. Откуда Реутов мог что-то знать? Нинидзе успокоился.
— Как пришло, так и ушло, — вдруг сказал Шингарев.
— Нэ понал.
— Как пришло, так и ушло, — повторил Шингарев холодно.
— Как пришло?
— Ты знаешь.
— Что ты хочэшь сказать?
— Его надо срочно напоить. — Романов показал пальцем на Шингарева.
— Все понятно, — сказал Спиваков. — Я чистоплюев насквозь вижу.
— Мужики! — замахал Романов руками. — Не надо! Лучше выпьем.
— Нэт, говоры, — потребовал Нинидзе.
— Да ладно, — пробормотал Шингарев.
— Нэт, говоры до конца, все говоры, Шингарев!
— Я знаю, — сказал Спиваков. — Он это давно хотел сказать, я видел. Он с самого начала чистоплюем был. Он вот что хотел сказать, он хотел сказать, что мы везем домой трофеи, а он ничего не везет. Ну и что? Я плевать хотел. Эти вещи добыты в боях, и я плевать хотел, понятно?
— Вон что! — воскликнул Нинидзе. — Вон как! Вон куда он гнот. Вон куда ты гношь? Чыстэнкый, да?
Шингарев уже было раскрыл рот, чтобы подтвердить: да, да, я это и хотел сказать, но он нечаянно взглянул на Реутова, и его сбила какая-то мысль о Реутове, и он проговорил тихо:
— Ничего этого я не хотел сказать.
— Ребята, мужики. — Романов взял бутылку. — Такой день... ночь. — Он задумался.
— Ну, заснул. Лей, — буркнул Спиваков, протягивая стакан.
— Погоди... это... Мысль была... Что же я хотел сказать...
— Лей же.
— Нет, но... — Романов помотал головой. — Нет, забыл. — Он кое-как налил в стаканчики водку. — Давайте вот выпьем, и все, больше про это про все... ну его к черту все это! Свобода — это да. А это все... эти шашни-машни... счеты к черту на рог. А свобода — да! Но! Это не та мысль, та ускакала, исчезла.
Романов сидел, держа стакан в руке, хмурился, сосредоточенно глядел на середину «стола» и шевелил губами; водка переливалась через края и текла по руке.
— Пей, не разливай.
Романов бессмысленно посмотрел на Спивакова, выпил водку, не поморщившись, и выпалил:
— Ну! Вспомнил! У меня такое ощущение, — он оглянулся по сторонам, — такое... что кого-то не хватает.
— Конечно, не хватает, — проворчал Спиваков.
— Да нет, я не об этом, я не о тех.
— Ладно, ложись, спи.
— Нет, пойми.
— Ложись, вот что. Ложись спать, земля теплая.
— Ты не понял. Я говорю, что среди нас кого-то нет, кто-то был, и теперь его не стало. — Романов оглядел сидевших вокруг «стола».
— Ложись, — повторил Спиваков, — все здесь.
Романов вглядывался в товарищей и наконец заметил Реутова и замер. Он глядел широко раскрытыми глазами на Реутова и ничего не говорил. Он долго молчал, и все молчали и смотрели на него и на Реутова.
— А! — крикнул Романов. — А, Реутов! Сашка! Ха-ха-ха! Ну! Ха-ха-ха!
— Я же говорил — ржачки, — буркнул Спиваков.
Романов перестал смеяться.
— Все, — сказал он. — Все в сборе и пир... это... продолжается. Пируют... эти... бывшие разведчики. — Романов набрал воздуху и запел: — «Мы в такие шагали дэ-али, что не очень-то и дойдешь! Мы в засаде годами ждали...» — Он замолчал, отыскал взглядом Реутова и уставился на него.
