Наталья Никишина - Женское счастье (сборник)
Это была для меня ясная и красивая пора. Я вообще трудоголик, как принято нынче выражаться. Но в эти месяцы своего счастья я работала особенно плодотворно. Практически закончила монографию, появилось несколько свежих, неизбитых тем для статей. Но, главное, я была охвачена совершенно необычным для меня ощущением чудесной близости с мужчиной. Весь мой мир заиграл красками, словно освещенный невидимым золотым солнцем. Нет, это он был для меня солнцем! Как там у Ахматовой: «Сердце — солнце отчизны моей…» Будто я родилась вновь в его объятиях, родилась молодой, прекрасной, сильной. Ах, простите меня за этот беспомощный пафос, извините мне этот приподнятый тон. При моих теперешних обстоятельствах это, пожалуй, даже не смешно… Если бы та зима никогда не кончалась! И длились бы вечно наши вечера и ночи, разговоры и прогулки в заснеженном саду…
Но наступила весна. Я не люблю весну. Ее неопрятный в наших широтах приход всегда раздражает меня, он приносит тяжкое беспокойство и депрессию. Всю зиму я пыталась ненавязчиво, осторожно убедить Олега уйти из армии. Я хотела поехать с ним в Италию. Его мать в письмах ко мне тоже поддерживала эту идею. Она волновалась за него, потому что в любой момент его часть могла оказаться в «горячей точке». Но Олег и слышать не хотел об отставке. Весной я стала более настойчива, что-то внутри говорило мне: торопись, спеши! Может быть, сложись все иначе, мы бы теперь сидели с ним на белой террасе и любовались Неаполитанским заливом… Но иначе не сложилось.
В начале апреля он привел ко мне в дом ее. Глупая история. Какой-то рейд с привлечением спецподразделений… Какая-то квартира, где, возможно, был склад оружия. Ничего не нашли, но хозяев задержали. Там была целая компания гостей. Их переписали и отпустили восвояси. А этой Любе некуда было идти. И тогда этот Дон Кихот велел ей дождаться его в кафешке рядом и после службы забрал ее к нам. Стояла уже ночь. Но света в гостиной было достаточно, чтобы я смогла разглядеть ее. Невысокая, смуглая, белозубая девчонка в черной кожаной куртке и сапогах выше колен. Волосы того же иссиня-черного цвета, что и одежда, — прямые и блестящие. Узкие зеленые глаза и ярко-красный рот с темным нежным пушком над верхней губой. И эти волосы, и пушок явно говорили о примеси азиатской крови… Я сразу угадала в ней соперницу тем безошибочным чутьем, что даруется только женщинам. Ее виновато-пришибленный вид профессиональной побирушки не смог меня обмануть. Это была она. Она соблазняла моих мужчин и уводила моих друзей. Она лгала там, где я была честна. Она кривлялась и жеманничала! Она громко хохотала и задирала юбки! Ее лиловая тень пересекала мою дорогу. Она, маленькая похабная дрянь из новеллы Мериме, ломала все, к чему прикасались ее вороватые пальцы…
Нет, у меня не было помутнения рассудка. Конечно, это была не Кармен, а всего лишь молоденькая девчонка по имени Люба. Но она принадлежала к тому же совершенно невыносимому мною типу женщин. Вы читали Мериме? Да, да… У вас, должно быть, хорошее образование… Юрист, адвокат… Так объясните мне хоть вы, отчего мужчины так любят этот тип женщин — безответственный, животный? Что все эти гениальные и образованные находили в жестоких выходках цыганок? Ну ладно, Марина Ивановна, человек в высшей степени несдержанный… Моя бабушка была знакома с Цветаевой еще в юности. Но Блок! Блок, чуждый всякой вульгарности… Чем его привлекал этот тип смазливой уголовницы? Скажите, а вам бы она понравилась? Хотя вы ее никогда не видели…
Прошу прощения, сейчас я вернусь к своему рассказу, только прикурю. Так или иначе, зови ее Карменситой или Любкой, она появилась в моей жизни. Боже мой, боже мой, почему я не выкинула ее вон тотчас же? Почему я не послушалась своего предчувствия? Но разве я сумела бы так поступить? Ну, пожалел молодой человек девочку, привел переночевать… Не могла же я выказать необъяснимую жестокость, неинтеллигентность и прогнать ее? Да, она осталась. Сначала — на ночь, а после — на неопределенное время, пока не устроится на работу.
Поселили мы ее в хорошенькой комнате на самом верху, возле галерейки. И знаете, отчего мне обидно по сей день? Что Цезарь сразу признал ее. Ко мне он никогда так не ласкался — с визгом, с истерикой…
Я, конечно, предупредила ее, что в доме все под сигнализацией, особенно первый этаж, где хранилище. Помню ее лживо-наивный взгляд: «Ой, как интересно! Там что-то особенное у вас?» Олежек, дурачок, ласково бубнил: «Она поможет по дому, правда, Любаша?» И она торопливо закивала: «Правда-правда, тетя Анечка». Я так и не приучила называть меня если не Аней, то хотя бы по имени-отчеству. Каждый раз, величая меня при Олеге «тетей», она преданно смотрела мне в глаза, и только где-то в глубине ее взгляда сияла крохотная искорка удовольствия.
Был еще небольшой промежуток в наших отношениях с Олегом, когда все шло как бы по-прежнему. Он даже стал более страстным, что ли. Приходил ко мне чуть ли не каждую ночь… Может, тогда я могла бы как-то спасти его, себя… Но я совершила чудовищную ошибку. Я побоялась быть смешной с этой своей любовью при нашей с ним разнице в годах… И взяла, как мне казалось тогда, верный тон старшего товарища, друга. В доме был посторонний человек, и я не могла позволить себе какие-то объятия, шутки. Наши с Олегом вечера потеряли всю свою прелесть. Люба на них не присутствовала, но все равно ощущалось, что она здесь, рядом. И дело не в том, что она слушала всякую гадость вроде этой «Любочки», безбожно изуродованной Барто моих детских лет. Нет, просто в воздухе дома стояло нечто чуждое всей его атмосфере. В конце концов Олег признался мне, как другу, разумеется, что влюблен в нее. Я засмеялась и предложила ему: «Так живите здесь. Что за церемонии». Бред! Я сама ему это предложила. Понимаете, в глубине души я не верила, что он всерьез может увлечься ею. Я думала, что вот он присмотрится к ней и увидит ее убогость, наглость, нечистоплотность… Господи, какая она была грязнуля! В жизни не встречала ничего подобного. Всякое место, на котором она задерживалась хотя бы на час, превращалось в помойку… Нечистое белье валялось в ванной, фантики, обертки, остатки еды расползались за ней по всему дому. У нее были кривые ноги. Кривые невыбритые ноги! Мои платья налезали на нее с трудом, и ее вечно несытое пузечко выпячивалось вперед, как у беременной. А еще мне было страшно, что Олег уйдет вместе с ней и мы больше не увидимся. Наверное, поэтому они и остались жить в моем доме. Нет! По-настоящему я и по сию пору не могу понять, как могла пойти на это. Иногда думаю, что меня вела не любовь, а ненависть. И эта ненависть к Любе была сильнее, чем моя любовь к Олегу. Я страстно хотела видеть ее грубое, яркое лицо, наблюдать за движениями гибкого тела, вдыхать отвратительный запах. И я желала продлить эту пытку: как не может иногда человек отойти от пропасти или колодца, так я не могла отойти от нее… Впрочем, все это из области психоанализа. А жизнь наша полетела куда-то со стремительностью поезда, у которого отказали тормоза.
Олег сказал, что влюбился. Но теперь я поняла, что это было неправдой. Он не был влюблен. Он был ее рабом, ее вещью. Он весь принадлежал ей. А она — ему. От полноты обладания ею у него сделалось совсем отчаянное, бессмысленное лицо. Казалось, что они занимаются любовью везде, в каждом темном углу, на каждом диване моего (моего!) дома. Я ощущала, что все это некогда осмысленное, гармоничное пространство переполнено их всхлипами, стонами, невнятным бормотанием… Куда бы я ни шла — днем, в сумерках, ночью, — словно нарочно натыкалась на сплетенный силуэт двух тел! У меня не было сил видеть это. И не было сил не глядеть. Однажды горячим майским вечером, проходя галерейкой, которая вся была залита закатным солнцем, в проеме открытой двери я увидела, как Олег стоит на коленях перед ней, зарывшись лицом в ее платье. Она успела глянуть мне прямо в лицо с жесткой и самозабвенной усмешкой победителя. И еще раз в саду, под цветущими яблонями, он стоял, обняв ее сзади за бедра и нежно покусывал открытое плечо, а Люба, изогнувшись, подставляла лицо цветочным лепесткам… Они были как два красивых зверя.
Удивительно, что я считала его сильным человеком. Но он сломался так быстро, что я даже не поняла, когда именно это произошло. Просто однажды утром я увидела складочки возле губ, то ли растерянный, то ли виноватый взгляд и поняла, что он сделал что-то вопреки себе. Собственно, все факты вам известны даже лучше, чем мне. С каким-то небольшим скандалом он ушел из армии. Устроился охранником к этому Кудрину.
С Кудриным я была знакома. Он любил изображать мецената, участвовал в наших оперных проектах. Потом Кудрина убили. Следствие признало Олежку совершенно невиновным. В тот день его подменял напарник, который погиб вместе с Кудриным. Через некоторое время Олег стал работать в какой-то сомнительной фирме, и снова случилась неприятность. Фирму закрыли: что-то там вышло криминальное. И больше его в охранные структуры не принимали.
