Меир Шалев - Несколько дней
— Нет, — ответил я, чувствуя, что начинаю злиться.
— Почему я в нее влюбился… — протянул с видимым удовольствием Яаков, орудуя, как вилкой, кусочком хлеба в руке. Затем, вглядевшись в черты моего лица, добавил: — Знаешь, Зейде, с этой стороны ты вроде похож на меня, с другой — немного смахиваешь на Сойхера, а вот так, в профиль, — на Рабиновича…
— Так почему же?
— Потому, что так было написано свыше, — торжественно произнес он, гордо расправляя свои покатыe плечи, переданные мне по наследству. Шейнфельд отвернулся, неожиданно смутившись, и загремел посудой. — Твоя судьба предначертана сверху, — продолжал он. — Иногда она набрасывается на тебя из-за угла или подкрадывается сзади, но бывает и так, что чья-то чужая судьба по ошибке стучится в твою дверь. В моем же печальном случае я сам на себя накликал беду, вроде тех, кто, прочитав про десять заповедей, тут же мозгуют, как бы согрешить, или тех, кто, купив аптечку первой помощи, непременно ломают палец. Ведь я должен был догадаться, что человек, который приносит в дом канареек, обязательно потеряет голову от любви! Твоя мама, к примеру, была уверена, что мальчик по имени Зейде никогда не умрет, а я тебя заверяю, что человеку с именем Яаков никогда не повезет в любви. Так было с первым Яаковом, праотцом нашим, не был исключением и Яаков Шейнфельд, пробовавший мыло, та же участь постигла и меня, твоего бедного отца, который раз в десять лет готовит праздничный ужин, чтобы ты-таки соизволил навестить его. Так уж все мы, Яаковы, осложняем себе жизнь любовью… — вздохнул он. — Яаков, праотец наш, даже сменил имя на Исраэль, правда, это помогло, как мертвому припарки. Имя сменить можно, а с собой-то что делать? Подчищай тарелку побыстрее, а то не получишь свой любимый яичный десерт. Ты, Зейде, знай одно — я не мог не влюбиться в Юдит, сам подумай — и солнце, и эта зеленая с золотом река, и ветер, играющий ее платьем… Воспоминание детства ожило на моих глазах, и меня понесло по течению, как бумажный кораблик. Разве может быть, что все это — случайное совпадение?!
Глава 8
В ту ночь, первую с приезда Юдит в деревню, Моше не смог сомкнуть глаз. Привычный к бессоннице, он механически, не вчитываясь, листал книгу и считал воображаемых гусей, перескакивающих один за другим через плетень Папиша-Деревенского. Затем, как обычно, ему вспомнилась Тоня.
— Не вернула ты мне косу, не успела. Будь она у меня, уж не дал бы тебе умереть…
Чувство отчаяния, слишком знакомое Рабиновичу в последнее время, мутное и холодное, как вода вади, вновь поднялось в нем.
Около полуночи со стороны хлева внезапно раздался истошный вой, вспоровший темноту и оборвавший мучительный танец братьев «Если бы», «Не будь» и «Кабы не» вокруг бессонной головы Рабиновича. Крик был настолько неожиданным, что Моше затруднился определить, был ли это женский плач, волчий вой или просто вопль коровы, увидевшей во сне улыбку Глобермана.
Завернувшись в простыню, он выбежал во двор, однако войти в хлев не посмел — нерешительно переминаясь с ноги на ногу, минуту-другую постоял у входа, а затем вернулся к себе. Лишь когда Наоми спросила: «Папа, почему ты весь трясешься?» — Моше почувствовал, как дрожит его тело.
— Кто это кричал? — не унималась дочь.
— Никто не кричал, ложись спать.
Лишь к утру затих в голове Рабиновича отголосок странного ночного крика. Утренний ветер, казалось, рассеял клубы боли, сгустившиеся над хлевом. На эвкалипте закаркали вороны, им вторили проснувшиеся деревенские петухи, и Моше услышал, как на кухне загремели кастрюли. Вернувшись с дойки, он увидел своих детей, сидевших за аккуратно накрытым столом, который Юдит предварительно натерла ароматной лимонной коркой. В тарелках красовались ломтики сыра, принесенные предупредительной Ализой Папиш, цель раннего визита которой можно было объяснить отчасти ее добрым сердцем, отчасти — жгучим желанием взглянуть хоть одним глазком на новую работницу Рабиновича прежде, чем ее увидят остальные соседки. Желто-белые дымящиеся озерца глазуний украшали ломтики свежей редиски, посыпанные крупной искристой солью, и маринованные маслины. Юдит успела протопить долго стоявшую без дела Тонину хлебную печь, густой, чуть горьковатый эвкалиптовый дым повалил в небо из закопченной трубы, как прежде, а новорожденная буханка хлеба горделиво возвышалась в самом центре стола.
— Так теперь ты ешь мамины маслины?! — с издевкой спросил сестру Одед. — Ее варенье ты есть не хотела.
— На себя посмотри — только унюхал, что Юдит тут наготовила, быстренько слез с дерева, — не осталась в долгу Наоми.
Позавтракав, дети отправились в школу, а Моше, прихватив молоток и моток стальной проволоки, направился в хлев, где, по просьбе Юдит, соорудил некое подобие ширмы. На вопрос, где бы раздобыть кольца для занавески, Моше не ответил ничего. Он вышел во двор, нагнулся и пошарил руками по траве, выискивая ржавые, искореженные гвозди. Тщательно вычистив и разогнув их, Рабинович вернулся в хлев и поинтересовался, сколько колец ей нужно.
На глазах у изумленной Юдит он согнул меж пальцев дюжину ровных круглых колечек и, ловко нанизав их на стальную проволоку, подвесил отрез материи. В маленьком закутке, отделенном от стоящих тут же коров, уже чувствовался тонкий и уютный аромат лимонов, пробивавшийся сквозь спертый запах навоза.
К полудню Наоми вернулась из школы с большой охапкой дикого клевера и пучком аистника. Она налила воды в жестянку и поставила букетик на ящик в хлеву, приладив к нему записочку: «Для Юдит».
— Что скажут в деревне? — недовольно проворчал Моше — Что я тебя в хлеву поселил?
— А что скажут в деревне, если я стану жить с тобой в одном доме? — парировала Юдит.
Наоми катала по столу хлебный шарик, а Одед прикипел к своему месту и слушал, не шелохнувшись. Рабинович промолчал и подумал, знает ли Юдит о том, что он слышал ее ночной крик.
— Ты уж сам с кем хочешь объясняйся, а я никому не обязана давать отчет. — Она закончила мыть посуду, двумя энергичными взмахами стряхнула капли с рук и и вытерла их о свой матерчатый фартук. Этим движением когда-то вытирали руки все женщины, но оно кануло в Лету вслед за матерчатыми фартуками. — Пойдем, кажешь мне, как отвязать корову от стойла.
Юдит вышла наружу, а Рабинович, направившись за ней, снова смущенно забубнил:
— Все равно ерунда какая-то получается…
Она резко остановилась, повернулась к нему лицом и неожиданно мягко сказала:
— Ты хороший человек, Рабинович, другому человеку я бы не доверяла, но жить я буду в хлеву.
Моше развязал мудреные узлы и освободил коров, похлопывая их по мослатым задам.
— Пошла, пошла, пошла!
Выгоняя коров во двор, в начинавшие сгущаться сумерки, он почему-то продолжал кричать на них, хотя животные весьма охотно покидали тесные стойла:
— Пошла, пошла, нэвэйлэ![61]
Юдит зашла за занавеску и резко, с металлическим стуком колец, задернула ее за собой. Рабинович с минуту постоял в нерешительности, потом вернулся в дом, лег на кровать и стал ждать.
Глава 9
Ривка Шейнфельд была, без сомнения, самой красивой из всех дочерей семьи Шварц, проживавшей в Зихрон-Яакове. У нее было множество поклонников не только из Зихрона и близлежащих поселений Галилеи, но и из далекой Иудейской долины, Хайфы и Тель-Авива. Мужчины шли в Зихрон-Яаков, как страждущие путники стекаются к оазису в пустыне. Среди них попадались и отчаянные сорвиголовы, и работящие крестьяне, молодые учителя и щеголеватые дети богачей.
Во ночам они жгли костры, жарили на них зерна, подобранные на гумне, пили вино, добытое не самым честным образом с винокурни, и производили жуткий шум игрой на разнообразных музыкальных инструментах.
Девушки тоже наведывались туда. Они встречали мужчин, возвращавшихся из Зихрона, разочарованных и уставших, столь податливых и беззащитных в этот предрассветный час. Люди поговаривали, что именно благодаря Ривке немало девушек нашли себе женихов. Каждый вечер отец запирал ее в комнате, а сам поднимался на крышу и занимал стратегическую позицию, наполовину скрытый шумной листвой высокой пальмы, вооружившись при этом глиняным кувшином с ледяной водой и старой двустволкой, заряженной солью. Ривка наблюдала за перемещениями поклонников под своим окном, и сердце ее наполнялось жалостью к ним, а заодно и к себе самой.
Однажды, направляясь по поручению матери к мяснику, в аллее тенистых пальм, носящих странное название «вашингтонские», она впервые увидела Яакова Шейнфельда. Он был молодым репатриантом, прибывшим в Израиль всего неделю назад и ни сном, ни духом не ведавшим о существовании самой красивой девушки на этой земле.
— Не повторяй моих ошибок и езжай жить в большой город, — взмолилась перед нею мать, когда Ривка объявила о своем намерении выйти за Яакова замуж и переехать с ним на новое место, называемое Кфар-Давид, — нет худшей участи для красивой женщины, чем жить в маленьком поселке.
