Хаим Поток - Избранник
— Ты спал как младенец, — сказал он, — мне прямо совестно, что я тебя разбудил.
Я зевнул, потянулся и сел в шезлонге.
— Хорошо вздремнул… — сказал я и снова зевнул. — А сколько сейчас времени?
— Почти пять, соня. Я тебя здесь уже десять минут жду.
— Я проспал почти три часа… Вот так вздремнул!
Он снова пощелкал языком и покачал головой.
— Какой же ты полевой игрок, — сказал он, подражая мистеру Галантеру. — Как мы сможем крепить оборону, Мальтер, если ты здесь дрыхнешь?
Я засмеялся и вскочил на ноги.
— Куда пойдем? — спросил он.
— Понятия не имею.
— Давай зайдем к моему отцу в шул?[29] Он хотел бы с тобой познакомиться.
— А где это?
— В пяти кварталах отсюда.
— А мой отец здесь?
— Я его не видел. Меня ваша служанка впустила. Так что, идем?
— Конечно. Дай только я умоюсь и надену пиджак с галстуком. Ты уж извини, лапсердака у меня нет.
Он ухмыльнулся:
— Строгая форма обязательна только для верной паствы.
— Ладно, верная паства. Зайди со мной в дом и подожди немного.
Я умылся, оделся, сказал Мане, чтобы она объяснила отцу, куда я отправился, и мы вышли.
— Зачем твой отец хочет меня видеть? — спросил я, когда мы сошли с каменных ступеней крыльца.
— Он хочет с тобой познакомиться. Я сказал ему, что мы друзья.
Мы вышли на улицу и направились в сторону авеню Ли.
— Он всегда проверяет моих друзей, — пояснил Дэнни. — Особенно тех, кто не входит в паству. Это ничего, что я сказал ему, что мы друзья?
— Ничего.
— Я правда так думаю.
Я ничего не ответил. Мы дошли до перекрестка с авеню Ли и повернули направо. Авеню была полна машин и людей. Что могут подумать мои одноклассники, завидев меня с Дэнни? Вот у них тема для разговоров будет! Ладно, рано или поздно они меня с ним увидят.
Дэнни смотрел на меня, его скульптурное лицо выглядело серьезным.
— У тебя есть братья или сестры? — спросил он.
— Нет. Моя мать умерла вскоре после моего рождения.
— Очень жаль это слышать.
— А у тебя?
— Брат и сестра. Сестре четырнадцать, брату восемь. А мне скоро пойдет шестнадцатый.
— И мне тоже.
Мы выяснили, что родились в один год, с разницей в пару дней.
— Ты прожил все эти годы в пяти кварталах от меня, а я ничего про тебя не знал, — сказал я.
— Мы живем довольно замкнуто. Мой отец не любит, когда мы общаемся с посторонними.
— Извини, что я тебе это говорю, но твой отец похож на тирана.
Дэнни не стал спорить. А вместо этого сказал:
— Он очень волевой человек. Когда он принимает решение, так тому и быть. Точка.
— А он не возражает, что ты общаешься с таким апикойресом, как я?
— Потому-то он и хочет с тобой познакомиться.
— Ты ж вроде говорил, что твой отец никогда с тобой не разговаривает.
— Он и не разговаривает. За исключением того времени, когда мы изучаем Талмуд. Тогда мы разговариваем. Во время занятий я набрался храбрости и рассказал ему про тебя, и он сказал мне привести тебя сегодня. Это самая длинная фраза, которую я от него слышал за многие годы. Кроме того раза, когда я убедил его разрешить нам играть в бейсбол.
— Я бы с ума сошел от отца, который со мной не разговаривает.
— Это неприятно, — спокойно ответил Дэнни. — Но мой отец — выдающийся человек. Познакомиться — увидишь сам.
— Твой брат тоже станет раввином?
Дэнни уставился на меня:
— А почему ты спрашиваешь?
— Да нипочему. Так станет?
— Не знаю… Может, и станет.
Он сказал это каким-то странным, почти тоскливым голосом. Я решил не углубляться в эту тему. А он продолжил рассказывать о своем отце:
— Он действительно выдающийся человек, мой отец. Знаешь, он же спас свою общину — перевез ее в Америку вскоре после Первой мировой войны.
— Я никогда об этом не слышал, — отозвался я.
— Так оно и было.
И Дэнни рассказал мне о молодости своего отца в России. Я слушал с возрастающим изумлением.
Дед Дэнни был уважаемым хасидским ребе в маленьком городке на юге России, а отец — вторым из его сыновей. Старший сын должен был унаследовать раввинское место его отца, но во время обучения в Одессе он внезапно пропал. Кто-то говорил, что он убит казаками; в то же время ходили слухи, что он принял христианство и уехал во Францию. Второй сын стал наследником в семнадцать лет и к двадцати годам снискал репутацию выдающегося талмудиста. После смерти отца он автоматически занял его место. В то время ему шел двадцать второй год.
Он оставался ребе все то время, пока Россия участвовала в Первой мировой войне. За неделю до большевистской революции, осенью 1917 года, его молодая жена родила ему второго ребенка, сына. Два месяца спустя его сын, его жена и его восемнадцатимесячная дочь были убиты шайкой казаков-мародеров, одной из многих банд, бродивших по России после революции, когда она погрузилась в хаос. Он сам был оставлен на смерть с пистолетной пулей в груди и бедром, рассеченным сабельным ударом. И полдня пролежал без сознания рядом с телами детей и жены, прежде чем русский крестьянин, который топил в синагоге печь и подметал пол, нашел его, отнес в свой дом, вынул пулю, перевязал раны и привязал к кровати, чтобы он не слетел на пол, пока метался дни и ночи в лихорадке и безумии, которые за этим последовали.
Синагога была сожжена дотла. Ковчег представлял собой слипшуюся кучу золы, четыре свитка Торы обуглились, священные книги обратились в кучки серого пепла, разносимого ветром. Из ста восемнадцати еврейских семей в общине выжило сорок три.
Когда наконец выяснилось, что ребе выжил и спасен русским крестьянином, его перенесли в относительно не пострадавший еврейский дом и выхаживали, пока он не оправился от ран. На это ушла вся зима. Той зимой большевики подписали Брест-Литовский мирный договор с Германией, и Россия вышла из войны. Внутренний хаос только усилился: деревня четырежды подвергалась казачьим набегам. Но всякий раз сочувствующие крестьяне заранее предупреждали евреев, и те укрывались в лесах или в шалашах. Весною ребе объявил своим последователям, что с Россией покончено, что Россия — это страна Исава и Эдома, земля Сатаны и Ангела Смерти. Они все должны отправиться в Америку и там возродить общину.
Через восемь дней они отправились в путь. Подкупом и взятками они пересекли Россию, Австрию, Францию, Бельгию и Англию и пять месяцев спустя прибыли в Нью-Йорк. На Эллис-Айленд[30] у ребе спросили, как его зовут, он сказал «Сендер», а в документах это превратилось в «Сендерс». После необходимого карантина им разрешили покинуть остров, и еврейские благотворительные организации помогли им обосноваться в Бруклине, в Вильямсбурге. Через три года ребе опять женился, и в 1929 году, за два дня до обвала фондовой биржи, в бруклинской Мемориальной больнице, родился Дэнни[31]. Через полтора года там же родилась его сестра, а через пять с половиной лет после сестры — его брат, кесаревым сечением.
— Вот прямо так взяли и поехали за ним? — спросил я. — Все как один?
— Конечно. Они поехали бы за ним куда угодно.
— Я не понимаю этого. Я никогда не слышал, чтобы раввин обладал такой властью.
— Он не просто раввин, — напомнил Дэнни. — Он цадик.
— Отец рассказывал мне вчера вечером о хасидизме. Он говорил, что это была прекрасная идея — до той поры, пока некоторые цадики не начали злоупотреблять своим положением. Он был не слишком благосклонен.
— Это зависит от точки зрения, — спокойно сказал Дэнни.
— Я просто не могу понять, как евреи могут так слепо вверяться такому же смертному человеку, как они.
— Он не такой же, как они.
— Он подобен Богу?
— Что-то вроде этого. Он Божий посланник, мост, связующий его последователей с Богом.
— Я не понимаю. Это же прям католицизм какой-то.
— Это так, как оно есть. Понимаешь ты это или нет.
— Я не собираюсь оскорблять тебя или кого-то еще. Я просто хочу быть честным.
— Я и хочу, чтобы ты был честным.
Дальше мы шли молча.
За квартал до той синагоги, где я молился утром с отцом, мы свернули направо, в узкую улочку, тоже полную бурых домов и платанов. Эта улица была в точности как наша, но выглядела старее и запущеннее. Цветов перед домами было совсем мало, а многие дома вообще стояли незаселенными. Переплетенные кроны платанов бросали на тротуары густую тень. Каменные балясины перил на парадных лестницах были выщерблены, а сами лестницы — покрыты грязью, их каменные ступени за много лет истерлись и стесались. Кошки вились вокруг мусорных баков, а боковые дорожки были завалены старыми газетами, конфетными фантиками, обертками от мороженого и бумажными мешками. Женщины в платьях с длинными рукавами и в платках, покрывающих голову, сидели на каменных ступеньках и громко переговаривались на идише. Многие держали на руках младенцев или были беременными. Улица наполнялась гомоном играющих детей, которые носились туда-сюда между машинами, прыгали вверх и вниз по каменным ступенькам, лазали по деревьям, балансировали на перилах, бегали за кошками и друг за другом — а их пейсы и цицит развевались и плыли по воздуху вслед за ними. Мы быстро шли под густой тенью платанов, и какой-то высокий, крупный мужчина с черной бородой и в черном лапсердаке сильно толкнул меня, чтобы не врезаться в женщину, и пошел дальше, не сказав ни слова. Стайки играющих детей, шумная болтовня женщин в глухих платьях, обветшалые дома с выщербленными перилами, кошки, роющиеся в баках… от всего этого у меня было такое чувство, будто я пересек невидимую границу, и какое-то время я досадовал, что позволил Дэнни увлечь меня в свой мир.
