Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции
Дядя Степа разрабатывал план отступления. Раздобыл списанный дизельный «Урал», вместе с Вовкой и Валеркой они перебрали его по винтику, заново выкрасили, построили фанерный кунг в кузове, сварили и поставили в него буржуйку. В насмешку я называла грузовик «Ноевым ковчегом».
Я боялась, как все, но работала: пока платили какие-то деньги, я должна была работать. Павлик ходил в школу, зато Валерка учебу забросил, пропадал в гараже дяди Степы. Я больше боялась за Валерку, его, семнадцатилетнего, легко могли заграбастать на войну. Беда случилась с Павликом. Его подстерегли около школы.
Я была дома, когда он появился, — все лицо, рубашка, брюки в крови.
Таджиков было четверо. Ножом ему полоснули по плечу, заточкой пробили щеку, прокололи язык и десну. Он не мог говорить, только плакал и мычал, с губ капала темно-красная пузырящаяся слюна.
Подоспевшие одноклассники отбили его — нападавшие таджики убежали, догонять ребята их побоялись.
Я вызвала «скорую». Рана на плече оказалась неглубокой — ее легко зашили, щеку обработали. Вечером пришла Фаршида, принесла афганское мумие, через пять дней Павлик начал говорить. Геннадий пришел поздно, осмотрел заснувшего сына и вдруг сказал твердо:
— Ты права, Вера, собирай контейнеры — мы едем в Волочек.
Я зашла в больницу за трудовой, простилась в отделении. Неожиданно для меня многие плакали, разревелась и я. Старый Каримов обнял меня, как отец.
Деньги на контейнеры дал Сирожиддин — они с Фаршидой обещали присмотреть за нашей квартирой. Думаю, и теперь присматривают, я рада, если она им отошла. Многие продали квартиры за копейки, большинство бросило их просто так, я — почти подарила. Впрочем, без денег муллы нам было бы не подняться, продавать квартиру Геннадий отказался наотрез, верил, что мы сюда еще вернемся.
Время понеслось галопом: две недели паковки — книги, кастрюли, мебель, ожидание на товарной станции, взятки, ночные дежурства в очереди. Наконец, контейнер с барахлом ушел. Дядя Степа назначил день отъезда. Мы колебались, думали лететь, собирались покупать билеты. И тут умерла тетя Рая. В одночасье, легла спать и не проснулась — острая сердечная недостаточность. Мы похоронили ее на душанбинском кладбище: дядя Костя, Володька, дядя Степа, тетя Катя, Геннадий, Павлик, Валерка и я. Помянули в роскошной цэковской квартире, разоренной, превращенной войной в общежитие. Через три дня у нее должен был смениться хозяин — дядя Степа продал ее за две тысячи долларов, что тогда считалось большой удачей.
— Вот так, мои дорогие, — сказал дядя Степа, — день на последние сборы, послезавтра выезжаем.
Билетов в кассах «Аэрофлота» не было, мы встали на лист ожидания.
Тут же меня свели со спекулянтом — за три цены можно было улететь хоть сегодня. Таких денег не нашлось, это решило дело.
Ранним мартовским утром дизельный «Ноев ковчег», груженный тремя семьями, выехал из Душанбе. Дядя Степа сидел за рулем, за спиной лежал его карабин с оптическим прицелом, подаренный ему в счастливые времена каким-то проезжим генералом.
Но вот чего я не знала, что тщательно скрывалось от нас, женщин, — в кунге был припрятан автомат. Наши мужики запаслись на все случаи жизни, и, как оказалось, не зря.
Ярко светило бешеное мартовское солнце, воздух был прохладный и чистый, в сторону гор, подобно библейской голубке, летела стая сизарей. Мы ненавидели эти горы, они забрали все, что мы им отдали, мы мечтали о российских просторах, о незнакомой зелени лесов, о земле, не иссушенной солнцем, о людях, не бреющих голов. Мы драпали под ярким весенним солнцем, и страх еще не покинул наши сердца.
Плексигласовые окна в кунге были открыты, я стояла у одного, Павлик — у другого. На ухабах машину трясло — танки и тяжелая техника разбили старый советский асфальт.
Часть третья
Небо в Таджикистане бездонное. Чем выше поднимаешься в горы, тем выше купол над твоей головой. Если задуматься, безмятежность синевы страшит не меньше непроглядного мрака. Серебристо-голубой и черный — две стороны зеркала: амальгама и подложка, только зеркало неба особенное — оно не отражает, а вбирает, не показывает, а рассматривает. Чистый воздух, искрящийся снег, тающие ледники.
Человек убегает из точки А в точку Б. Тысячи тысяч раз наблюдали дневная тишина и ночная тишина подобное бегство. Я стояла у окна, смотрела вверх, словно искала там предсказание пути, но ничего не увидела. Сердцем, зеркалом души, как называют его мусульмане, приняв неизбежное, я немного успокоилась, переключилась, слушала надсадный рев машины, взбирающейся по серпантину все выше и выше. «Урал» продолжал двигаться по дороге в точку Б, далекую, лежащую под другими небесами.
В стране шла гражданская война. «Урал» полз от перевала к перевалу по горным дорогам. Машин встречалось мало. Дважды нас останавливали на блокпостах, но со своими бывший полковник погранслужбы легко находил общий язык. Документы на машину были исправны — он хорошо заплатил в душанбинском ГАИ, нас пропускали без взяток.
Проехали перевал Анзоб, оставили позади поворот на Пенджикент, проскочили, не останавливаясь, Шахристан, впереди были Ура-Тюбе и Зафарабад — граница с Сырдарьинской областью Узбекистана. Здесь нас и подловили.
На пустынной трассе, перекрывая движение, стоял «жигуленок». Его охраняли два таджика с автоматами Калашникова. Старший, с большой седой бородой, поднял автомат, второй держал оружие нацеленным на грузовик.
— Гена, готовность номер один, клади всех на пол! — скомандовал дядя Степа.
В кабине с ним сидел Володька, остальные — в кузове.
Геннадий, надо отдать ему должное, тут же преобразился, вытащил из-под матраса автомат, всех нас заставил лечь на пол, передернул затвор, встал у левого окна. Автомат он держал низко — пикет на дороге оружия не видел. Притормозив у «жигуленка», дядя Степа выглянул в окно, мирно спросил:
— Какие проблемы, ако?
— Проверка, вылезай из машины все.
Дядя Степа втопил газ — «Урал» рванулся вперед, смял младшего, откинул и сильно покорежил «жигуленок», старший успел отскочить вправо. Из кювета выскочили еще четверо, открыли беглый огонь.
Несколько пуль прошили фанерный кунг, пробили лобовое стекло. Я ничего не видела, лежала, навалившись на Павлика, закрывала его телом. Потом мне рассказали: их старшего Геннадий расстрелял очередью.
«Урал» помчался по дороге. До глубокой темноты Геннадий простоял у открытой двери, высматривал преследователей, но, видно, догонять нас побоялись.
Ура-Тюбе мы проехали медленно и чинно, как на параде, чтобы не вызывать подозрений, и, как только город остался позади, дядя Степа снова припустил. Чудом не пострадали ни люди, ни машина — пробитое пулей лобовое стекло, четыре дырки в фанерном кунге не в счет, — бандиты не ожидали сопротивления.
Зафарабад проехали ночью, милицейский пост с приданным ему взводом солдатиков принял мзду и пожелал нам счастливого пути. Таджикистан остался позади.
Съехали с дороги, сделали привал, Геннадий разжег костер. Мужчины обсуждали бой, мы с тетей Катей готовили и в их разговорах не участвовали.
Во время трапезы дядя Степа вдруг сказал, что очередь Геннадия, пущенная почти в упор, разорвала бандита, как гнилую дыню, и добавил с ухмылкой:
— Как там гурии в раю мозги по клочкам собирать будут, не представляю.
Геннадий наскоро поел и ушел в кузов. Когда я заглянула туда, он стоял на коленях, молился, но, заметив меня, сделал вид, что роется в спальнике. В ту ночь я легла с ним рядом, но он спал или притворялся спящим, слишком уж ровным было дыхание. Всю дорогу — девять тяжелых дней — он был молчалив, отвечал односложно, нес положенную вахту у окна, спокойный, собранный, погруженный в свои переживания.
Гулистан, Бахт, Сырдарья, Ташкент, плоские киргизские степи — Чимкент, Кзыл-Орда — дорога, идущая по берегу мутной Сырдарьи, поля, голые сады, невозделанные пустоши. Пыль, скрипящий на зубах песок.
Аральск, Актюбинск, поворот вниз по карте на Октябрьск, Сагыз с напоенной снегами одноименной рекой, бурной и мелководной, Гурьев, мост через реку Урал, последние четыре сотни километров до российской Котяевки.
Много раз потом я смотрела на карту, пыталась вспомнить, что и когда происходило в пути. Но все слилось, стерлось — пустые дороги, редкие попутные и встречные машины, люди, бензоколонки, телеги и трактора, волы, лошади, верблюды, отары овец, худые лисы на длинных ногах, провожающие нас настороженным взглядом суслики, застывшие у норок, и парящие в небе степные орлы. Готовка на кострах, вода из алюминиевых канистр, теплая, с привкусом металла, трясущийся пол, застеленный грязными матрасами, мои мальчики, возбужденные и смертельно уставшие, молчаливый Геннадий, Володя и дядя Степа, посменно сидящие за рулем, прибитые и подавленные дядя Костя и тетя Катя.
