Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
Он продолжал кричать, и я узнала то чувство, которое испытала накануне: еще одна ступенька, шаг вниз по лестнице, ведущей к моему безволию. «Я, я, я, я, я», — кричал он, но речь его была бессвязна, он поливал меня мутной взвесью хвастливых заявлений, а мне казалось, что меня поливают очередями из автомата, что в мое тело входят пули. Так продолжалось долго: «я, я, я, я, я», и я перестала слушать, а потом я поняла, что наступила тишина, что Савл замолчал и смотрит на меня с тревогой.
— Что с тобой такое? — спросил он.
Он подошел ко мне, он опустился на колени, повернул к себе мое лицо, сказал:
— Ради всего святого, ты должна понять, что секс неважен для меня, он просто для меня неважен.
Я уточнила:
— Ты хочешь сказать, что секс для тебя важен, тебе неважно, с кем ты им занимаешься.
Савл на руках отнес меня в постель, мягкий, заботливый и сострадающий. Он с отвращением к самому себе сказал:
— Когда я сбиваю с ног какую-нибудь женщину, я неизменно оказываюсь большим мастером по сбору ее по кусочкам.
— А зачем тебе нужно сбивать женщин с ног?
— Я не знаю. Пока ты не заставила меня это понять, я этого не знал.
— Хорошо бы тебе обратиться к какому-нибудь знахарю. Я устала повторять, что ты разрушишь нас обоих.
Я заплакала, я чувствовала себя как прошлой ночью во сне, когда он крепко держал меня за плечи, смеясь и делая мне больно. Он же между тем был в это время мягким, нежным, добрым. И я внезапно поняла, что все это, весь этот цикл, где нежность сменяется нападками и наоборот, нужен только ради этого мгновения, когда он успокаивает меня и утешает. Я резко встала, разъярившись из-за его опеки надо мной и из-за того, что эту опеку допускаю, и закурила.
Он сказал, угрюмо:
— Может, я и сбиваю тебя с ног, но ты недолго остаешься лежать поверженной.
— Повезло тебе, ты можешь снова и снова это делать, и радоваться этому.
Он сидел задумчивый и погруженный в свои мысли, рассматривал себя со стороны:
— Но скажи мне — почему, зачем?
Я закричала на него:
— Как и у всех американцев, у тебя проблемы с матерью. Ты делаешь из меня свою мать, ты полностью сосредотачиваешься на мне в этой роли. Тебе все время нужно как-то провести, перехитрить меня, и это очень важно — перехитрить меня. Для тебя очень важно лгать, да так, чтобы тебе поверили. Потом, когда мне делается больно, твое желание убить меня, твою мать, тебя пугает и тогда тебе приходится жалеть и утешать меня… — Я истерически пронзительно кричала. — Мне все это ужасно надоело. Мне надоело, что со мной сюсюкаются как с ребенком. Меня тошнит от всей этой банальности…
Я остановилась и посмотрела на него. У него было лицо ребенка, которого только что отшлепали.
— А теперь тебе приятно, потому что тебе удалось добиться того, что я на тебя кричу. Почему ты на меня не сердишься? А тебе следовало бы рассердиться — я называю тебя, Савл Грин, я вешаю на тебя ярлык, и такой низкой пробы, что ты просто обязан рассердиться. Тебе должно быть стыдно, что ты сидишь здесь, в свои тридцать три, и выслушиваешь все эти мои банальные, немыслимые в своей упрощенности трактовки.
Когда я замолчала, я поняла, что измотана. Я была заперта в скорлупе нервного напряжения, я почти чувствовала его запах, запах затхлого облачка нервного изнеможения.
— Продолжай, — сказал он.
— Последний мой сеанс бесплатного психоанализа закончился.
— Иди сюда.
Я не могла не подойти к нему. Смеясь, Савл притянул меня к себе. Он начал заниматься со мной любовью. Я ему отвечала, отвечала этой холодной любовной ярости. Мне было легко отвечать на холод, потому что холод в отличие от нежности не может причинить мне боли. Вскоре я заметила, что перестала отвечать на его ласки. Поскольку я поймала себя на этом, я сразу поняла, и даже до того, как я успела подумать это, что происходит что-то новенькое, он занимается любовью не со мной. Савл переключил голос на другой регистр, он начал говорить с южным акцентом, глубоко и вязко, посмеиваясь, агрессивно:
— Ну и ну, мэм, а отдаваться вы умеете, да-да, умеете вы делать это дело, я так всем и скажу.
Он трогал меня по-другому, он трогал не меня. Он провел рукой по моим бедрам и ягодицам и сказал:
— Да, доложу вам, прекрасные и крепкие женские формы.
Я ответила:
— Ты нас путаешь, я — та, которая худенькая.
Шок. Я увидела, буквально увидела, как Савл выходит из личности, в которой только что был. Он откинулся на спину, прикрыл глаза рукой, он сбился с дыхания. Он весь побелел. Потом он сказал, уже без южного акцента, своим обычным голосом, но с интонацией повесы, так же как он говорил «я — темпераментный американский мальчик»:
— Малышка, принимай меня на грудь легко, как ты это делаешь с хорошим виски.
— То есть ты так себя бы охарактеризовал, — уточнила я.
Снова шок. Савл силой пытался выбить себя из той личности, он задыхался, потом заставил себя дышать ровно, потом сказал нормально:
— Что со мной такое?
— Ты хочешь сказать: что с нами такое? Мы оба сумасшедшие. Мы сидим в коконе безумия.
— Ты! — Это было сказано угрюмо. — Ты самая здравая баба из всех, кого я знал.
— Не в данный момент.
Мы долго лежали, молчали. Он нежно поглаживал мою руку. На улице под окнами грохотали грузовики. Я чувствовала, как это нежное поглаживание руки снимает мое напряжение. Все безумие, вся ненависть ушли. А потом случился еще один долгий, медленно темнеющий день, когда мы были отрезаны от всего мира, а потом — долгая темная ночь. Квартира была как корабль, плывущий в темном море, она как будто бы плыла, отрезанная от всякой другой жизни, сама в себе, самодостаточная. Мы ставили новые пластинки, мы занимались любовью, и те два человека, Савл и Анна, сумасшедшие, ушли куда-то, находились где-то в другом месте, в другой комнате.
(*17) У нас была неделя счастья. Телефон не звонил. К нам никто не приходил. Мы были одни. Но это кончилось, в Савле словно повернули выключатель, и вот я села и пишу. Я вижу, что я написала слово — «счастье». И этого достаточно. И пусть он говорит: «Ты вырабатываешь счастье как патоку». За всю эту неделю у меня ни разу не возникало желания писать в этих тетрадях. Мне было нечего сказать.
Сегодня мы встали поздно, послушали пластинки, занялись любовью. Потом Савл поднялся к себе. Он спустился, лицо — резак, я на него взглянула и поняла, что провернули тумблер. Он побродил по комнате, сказал:
— Мне как-то беспокойно, мне как-то беспокойно.
В его голосе звучала откровенная враждебность, поэтому я ответила:
— Тогда иди отсюда.
— Если я пойду, ты будешь обвинять меня, что я там с кем-то переспал.
