Евгения Гинзбург - Крутой маршрут
К близким друзьям и даже просто к хорошо знакомым она обычно была терпима. Спорила. Иногда сердилась. Но многое спускала. Так она уже в последние годы прощала Рою Медведеву его марксистскую идеологию, полемику с Сахаровым и Солженицыным. Бывшему арестанту Льву Матвеичу – его наивно ортодоксальный «старобольшевизм». Тамаре Мотылевой – верность партийным основам, при всех либеральных оговорках.
Личная приязнь или неприязнь ей были важнее любых разногласий.
– Женю Евтушенко я очень люблю. Он такой большой ребенок. Искренний до наивности. Передо мной вдруг упал на колени: «Я хочу, чтобы вы были моей мамой, считайте меня сыном». Ну, совершеннейший мальчишка. А стихи у него прекрасные – «Наследники Сталина», «Бабий Яр», «Станция Зима», по-моему, они по-настоящему поэтичны. Или, например, «Исчезают в России страхи…» Ведь прекрасные же стихи и Шостаковича они вдохновили. Эти снобы теперь завели моду его ругать. А по-моему, он лучше Вознесенского. Тот очень талантливый, но какой-то искусственный, машинный.
5
Р. Каждый год Евгения Семеновна проводила по две-три недели на теплоходах.
– Открываю и закрываю навигацию.
Она любила эти плавания, радовалась волжским просторам, прогулкам по новым городам и полированному комфорту. И строго соблюдала свой неизменный режим.
Весной 1970 года с ней поехала ее старая казанская подруга. И поставила условие:
– Никаких разговоров о «Крутом маршруте». Ты пенсионерка, а я еще на службе. Так что о себе никому ничего не рассказывай.
К их столику все чаще подсаживался высокий, сухощавый, сутулившийся мужчина. Глаза прозрачно-бледной голубизны. Инженер, бездетный вдовец, Евгений Николаевич.
Теплоход приближался к Казани. Пассажиры сгрудились на палубе.
Кто-то заметил:
– Вот моя alma mater. Я здесь кончил юридический еще до революции.
– А я историко-филологический в двадцать пятом году, – не удержалась Евгения Семеновна.
И сразу же услышала голос Евгения Николаевича:
– Значит, вы учились вместе с Евгенией Гинзбург?
– С какой Гинзбург?
– Неужели вы не слышали? Автор «Крутого маршрута».
– Кажется, встречала.
Она ответила сухо, растерянно, обернувшись к подруге.
Евгений Николаевич посмотрел огорченно. Больше к их столику не подсаживался.
Его каюта была напротив рубки радиста. Порыв сквозняка распахнул двери в коридор, и несколько писем вылетело. Он поднял и увидел на конверте: «Евгении Семеновне Гинзбург». Принес ей письмо.
– Оказывается, это вы…
Мы рассказывали друзьям и знакомым эту майскую сказку. Значит, все же бывают чудеса.
В сентябре того же семидесятого года у нее оказались лишние билеты на теплоход «Добролюбов» Москва – Пермь – Москва. Мы обрадовались ее предложению плыть вместе и тогда познакомились с Евгением Николаевичем. Двенадцать дней мы вместе завтракали, обедали, ужинали. Часто гуляли вчетвером. Сидели на палубе.
В ресторане каждый из них платил за себя. Они называли друг друга по имени-отчеству. Изредка случались обмолвки: «ты» «Женя». Мы делали вид, что не замечаем.
Он старомодно ухаживал. Она кокетничала, молодела, хорошела. А он сиял от гордости.
И я заново влюбилась в нее, как тогда во Львове. Любовалась ее радостью – такой поздней и такой заслуженной.
Он казался прочной опорой – женщина может прислониться. О себе рассказывал мало. Больше о детстве на Волге, о рыбалке. В споры не вступал. Политику откровенно презирал – всегда. От литературы был далек. И не притворялся, будто ему важно все то, что так занимало нас троих.
Главное – он ее любил.
… Вечер. Палуба. Она читает «Русских женщин». Мы отдыхаем. Волга. Свобода. Беспечные люди.
А я пытаюсь представить себе тюремные камеры, где она читала некрасовскую поэму, дарила стихи своим несчастным товаркам – и тем, кто слушал впервые, и тем, кто вспоминал, слушая ее.
В главе «Седьмой вагон» она писала, что героини поэмы Некрасова «воспринимаются сейчас как соседки по этапу. Никто бы не удивился, если бы рядом с Клавой Михайловой и Надей Царевой здесь была бы Маша Волконская и Катя Трубецкая».
При Николае Первом тоже арестовывали, ссылали на каторгу, убивали своих, даже тех, у кого сам царь крестил детей, с чьими женами и сестрами танцевал на балах.
И география неизменная – Шилка, Нерчинск. Многое похоже.
Но как усовершенствовалось мучительство за столетие! Иркутский губернатор уговаривал Екатерину Трубецкую не ехать дальше. В тридцать седьмом году не было, да и теперь вряд ли найдешь таких «губернаторов».
Снова чувствую, как я люблю Некрасова, как мне необходимы его стихи.
Евгений Николаевич восторгался:
– Какая память, а? Кто еще так может? Мы оба вполне искренне:
– Никто!
И верно: ни один из окружающих меня людей не может прочитать наизусть «Евгения Онегина».
Два вечера подряд мы слушали «Горе от ума». Она не забыла ни одной реплики, ни одной ремарки.
В салоне теплохода несколько человек играют в карты. Люди незнакомые, но она к ним обращается:
– Зачем вы играете в карты, когда кругом такая красота?
Л. пытается ее удержать:
– Женя, у вас большевистские замашки. Им хочется играть в карты, почему вы навязываете им свои вкусы?
– Ну, знаете, так можно далеко зайти. Например, оправдывать гомосексуализм или марихуану. В лагере я больше понимала женщин, которые спали с охранниками, чем лесбиянок или педерастов.
Когда в дождливые дни Л. с Евгением Николаевичем выпивали граммов по сто, по двести, она сердилась:
– Вам только повод нужен. Это просто распущенность.
Евгений Николаевич покуривал, прячась от нее.
Первое время многие друзья, так же как и мы, радовались их союзу.
Она никому не позволяла называть их мужем и женой.
– Просто мы товарищи по старости.
Но вскоре в этом товариществе стали возникать трещинки и трещины.
Он просил ее соединиться, жить вместе. Но она отказывалась, говорила, что не может уехать из этого дома, что рядом Вася, друзья. Что она любит именно эту свою квартиру.
Она не могла без длительных прогулок, без поездок за город. Зимой она снимала комнату в Переделкине. А ему трудно было жить там, где отсутствовал минимальный комфорт.
Главное же – она не любила. Она лишь позволяла любить себя.
Ее приятельница говорила:
– Просто она необыкновенная, а он – обыкновенный.
Может, и так.
Она заболела, он старел, хворал. Они все реже виделись. Он переехал в дом для престарелых и вскоре покончил с собой.
6
Едва ли не при каждой встрече она говорила:
– Скорее бы уж добраться до третьей части. До ссылки.
Добралась.
А в марте 77-го на крыльце переделкинского дома заклинала:
