Леонид Леонов - Пирамида. Т.1
Они пристально глядели в глаза друг дружке, и, кажется, Сорокин сердился на себя, что не может сквозь ил забвенья вспомнить какую-нибудь каверзную подробность из челлиниевской биографии.
— И вы, голубка моя, совершенно уверены, что именно так?
— Вполне... — сказала Юлия уже с мольбой во взгляде не ловить больше, не разрушать ее легенды и вот уже пыталась взяткой купить его молчание. — Но я вижу, вам приглянулась эта штучка. Можете взять ее себе на память... если хотите?
Неожиданный ход заставлял задуматься, видимо. Юлия нуждалась в соучастнике чего-то, но чего именно?
— И вам не жалко, пани Юлия, расставаться с таким чудом? — не сразу, борясь с искушением, все вертел он в руках почему-то подозрительную, вдруг, драгоценность.
Маленькая искусная хитрость оправдала себя.
— О. нисколько... одним движеньем пальца, не моего, конечно, я могла бы завалить им весь тот угол! — с вызовом пресыщенья кивнула она на затемненный, перед ними, полукруглый проход в стене, почему-то напомнивший Сорокину мозговую извилину неизвестного назначенья. — Да вы смелее, Сорокин: кладите скорей за пазуху, раз дают...
Поневоле, чтобы не получилось смешно, приходилось поторопить недоверчивого плебея.
— Ну же, берите... пока не раздумала! Не бойтесь, это не взрывается...
— И все же я воздержусь, пожалуй, — отвечал тот, бережно возвращая на место ценный предмет.
— Любопытно... — одними губами усмехнулась обиженная пани, — какими соображениями вызвана столь негаданная скромность?
— О, наверное, теми же, что и чрезмерная щедрость пани. Но как вам с детства известно, милая Юлия, — вполушутку сопротивлялся режиссер, — богатства мудрых составляются из миров нетленных!
— Если опасаетесь, что убьют по дороге домой, — несколько грубовато, явно злясь на его колебанья, сказала она, — то перед вами исключительно добрая ведьма, свои дары она обеспечивает не только доставкой на дом, но и вечной сохранностью.
— Все равно не пойдет, дорогая... у меня просто негде посадить слугу с пулеметом для охраны такого подарка, — поклонился Сорокин и взглянул на часы с вопросом — много ли чудес осталось для обозренья впереди?
Потребовалось некоторое время, чтобы восстановилось утраченное равновесие, после этого, будто ничего не случилось, продолжился осмотр подземелья. Подтверждались недобрые, смутные покамест догадки режиссера насчет истинного характера навязанной ему консультации, но генеральное испытание ожидало его впереди.
Заметно смущенная суховатым тоном отказа хозяйка предложила идти дальше без задержек, минуя путаные боковые ответвленья, надоумившие Сорокина на замечанье, что, пожалуй, в случае чего им и не выбраться из подобного лабиринта; была помянута также Ариаднина нить для энциклопедического блеска. И так как Юлия припустилась допытываться, что за случай имеется в виду, будто здесь-то и заключалось главное, Сорокин вынужден был отбиться первым же подвернувшимся реалистическим доводом: если перегорят пробки освещенья, например.
— Однако я заявляю вам формальный протест, — полусерьезно взорвался Сорокин. — Целый час, пардон, с гаком, вы водите меня за нос в своем феерическом иллюзионе, не досказываете чего-то, а только с фосфорической улыбкой взираете на мою способность производить по всякому поводу высокоинтеллектуальный конферанс. Так у нас дело не пойдет, перед консультирующимся врачом надлежит полностью обнажаться, мадам!.. Или вы, что, стесняетесь признаться в чертовщине, которую я и без вас давно раскусил? Меня не покидает гадкое чувство, что кто-то шалит со мною гипнозом из засады, через замочную скважину... Но кто? Поборите в себе ложное смущенье: никакая мистика не порочна, если в состоянии представить оправдательные рекомендации так называемому здравому смыслу. В конце концов процесс умственного развития, помимо чисто утилитарных выгод в смысле поблажек похоти, не менее приятен нам возможностью безотрывно лакомиться некой коварной, наподобие эскимо холодящей тайной, полизывать и покусывать ее со всех сторон, добираясь до главной, иррациональной вкусноты в середке... и кто знает, что еще откроется нам внутри, прежде чем она снесет нам башку вместе с кусалками. Если оно еще не началось, то будем тешиться надеждой, что заключительная вспышка познания состоится чуть позже нас. Беглый обзор века, общественные симптомы вроде преждевременного, в ряде стран, загнивания ростков юности, также состояние искусств с их паническим отказом от мышления, сама нравственная структура событий показывают, что мы присутствуем при закате прежнего обветшалого божества, в канун интронизации его антипода... И, пардон, что мешает вам раздеться до конца? Вслух назвать своего покровителя?.. Что вас смущает в нем — его внешность, прошлое, дурной характер? Но эстетика всегда подстраивалась к действительности, и любое злодейство с приходом к власти автоматически реабилитируется с вручением ему романтического ореола, даже известного благообразия — хотя бы и с обратным знаком, разумеется, подобные смены не обходятся без нервных переживаний для современников. Но ведь по самой логике владычества с его падкостью на лесть и ладан не примется же новый начальник сразу по восшествии на престол за истребление подданных, которые ради избавления от скуки тотчас присягнут ему на верность, не так ли? В смутные эпохи самое безопасное место для такой прелестной дамы, как вы, у него на спине! Перестаньте же морочить меня, пани... Вы, что же, и впрямь оседлали черта? Редкая удача, мне остается лишь порадоваться за ваших друзей... Мой вам совет не выпускать из колен свое влюбленное чудовище: утомляйте, утомляйте его почаще, лишайте адской спеси, воли, самообладанья даже...
Юлия поглядела на него с пронзительным интересом.
— Вам в самом деле так не терпится сменить свое подданство, Женя? Должна огорчить вас: мой всего лишь ангел.
— Как он выглядит, ваш ангел?
— Только не таким, как их изображают. — По словам Юлии, Дымков долго качал головой, когда она показала ему благостную, в голубом хитоне и распростертыми крыльями, склонившуюся перед Марией золоченую полуптицу на знаменитой фреске Фра Беато Анжелико. — Вот я пришлю вам контрамарку, и вы увидите, как это выглядит на деле.
— Ах, это он и есть... — догадался, наконец, режиссер.
Сообщение было так неожиданно, что подавленного сорокинского молчания хватило по меньшей мере на полтора зала, и вряд ли приметил хоть одну из врезанных там в стены равеннских мозаик. Допущение дьявола, неоднократно обыгранного в большой литературе, представлялось куда более закономерным, нежели его противника, чье упоминанье в их кругу было бы сочтено банальностью самого дурного вкуса.
